Мёртвый хватает живого
Шрифт:
С этим Таволга соглашался. Заявленный ещё в сталинских писаниях «социализм» был построен из одних, аккуратно выдерганных и с семинаристской же аккуратностью скомпилированных Кобой ленинских цитат, а на практике существовало вполне то самое, что Ленин откровенно именовал государственным капитализмом, — каковой нынче, в так называемую рыночную эпоху, подозрительно схожую с эпохой КПСС, следовало бы называть, по мнению доктора, капитализмом бюджетным. Нынешняя цель передового предпринимателя не в том, чтобы создать и двинуть новые технологии или вырастить урожай на зависть ленивым конкурентам, но в том, чтобы удачно договориться с властными структурами о «тендерах», «конкурсах», «целевом финансировании» или заключении монопольных контрактов на товарные поставки — к примеру, брусчатки для мощения городских улиц или запорной арматуры городским «Водоканалам», — и старательно их исполнять по ежегодно «индексируемым» ценам.
(«Завтра утром «Водоканал», — подумал Владимир Анатольевич, — окажет мне — вернее, всем россиянам, — неоценимую услугу»).
«…восточную ли деспотию. Не вмешивайтесь, и устраивайте свою жизнь в отведённых вам рамках, дорогой мой Владимир Анатольевич. Не так уж плохо получать каждый месяц денежки на банковский счёт и жить в оплачиваемой государством казённой квартире, пусть и без мраморных пепельниц, биде и секретарши, по щелчку пальцами принимающей нужную позу».
«Очевидно, это и называется на языке чиновников «стабильностью».
«Именно, уважаемый Владимир Анатольевич, именно. Это и есть стабильность. А вы, учёные, все как один склонны к революциям и переворотам. К счастью, в занятиях наукой вы сублимируетесь от ваших… студенческих замашек. Надеюсь, правительство не имеет дела со злым гением в вашем лице, Владимир Анатольевич».
В России, думал Таволга, слушая Даниила Кимовича, много толкуют о стабильности экономики, но именно вопреки достижению стабильности и медленному, но верному продвижению вперёд предпочитают быстрое прикарманивание бюджетов и барыши-сверхприбыли долгосрочным государственным или частнопредпринимательским инвестициям. Что поделаешь: цивилизация гибнет, и социум (не имеет значения, признаёт он или отвергает факт близкого цивилизационного краха), учитывает это — сознательно или подсознательно, и приспосабливается в тех условиях, что существуют, а не в тех, что видятся в ясном демократическом идеале, рисующем в стране сто сорок миллионов бизнесменов с бриллиантовыми запонками на манжетах.
(«У обновлённого человечества вопросы как государственного, так и частного финансирования исчезнут как таковые. Канут в лету вместе с отжившей своё эпохой. Деньги — символы товарного обмена — превратятся в то, чем они являются не символически, а реально: в грязную бумагу»).
«Учёного ведёт не злоба или доброта, а идея. Я, кажется, понял значение и другого выражения, которое, признаться, прежде не мог уяснить: «устойчивое развитие».
«А вы что думали, Владимир Анатольевич? Разве вы не понимаете, как работает машина Миннауки, Минфина и федерального казначейства? И как вообще действует бюджетная система страны? И насколько неповоротлив механизм государственных финансов? И насколько проще какие-то средства выделять, чем прекращать их выделение, — так, чтобы найти экономическое и социальное обоснование и перераспределить на другие бюджетные программы, так, чтобы не придралась Счётная палата или не запротестовали думские фракции? Гораздо проще продолжать финансирование, скажем, засекретив его, — многие приложения к федеральному бюджету секретны, если вы не знали, — нежели закрывать его. В случае прекращения на заседании бюджетного комитета Госдумы всплывают три известных параграфа: 1) зачем правительство столько лет финансировало этот нелепый проект, лучше бы на эти средства открыли сорок пять больниц и три детских сада; и тут немедленно подключается столичная пресса, лечащаяся от скуки скандалами, и начинается ядовитое поношение и правительства, и депутатов, — и оппозиция набирает голоса и начинает расшатывать устойчиво живущую страну; 2) давайте пересматривать все приложения к бюджету, всю расходную часть бюджета прошлого года и прошлых десяти лет; нецелевое и неэффективное расходование финансовых средств следует немедленно прекратить, а Президенту сделать импичмент; 3) наконец: куда потратить те деньги, которые высвободятся после прекращения нецелевых и экономически нецелесообразных программ и проектов? Учитывая то, что больницы и детские сады наши депутаты по неизвестной причине финансировать не любят и что обсуждение параграфа второго может занять лет тридцать, никто, включая шумливых господ депутатов, не видит смысла в пересмотре секретных приложений к федеральному бюджету. Количество приложений увеличивается с каждым годом, но никогда не уменьшается. Не замечали? Вот так и весь наш народ — не замечает. Да и зачем ему это? Ума не хватает? Нет, ума русскому народу всегда хватало: из самой страшной нестабильности мы умели возвращаться к порядку. Хотите разобраться в бюджете, Владимир Анатольевич, подковаться экономически и стратегически? Зайдите в Интернете на страницу Миннауки, Минфина или на специальный сайт «Бюджетная система России» — благо линию вам выделили, — изучите тексты законов о федеральных бюджетах и проверьте приложения на доступность. Отменить с ходу какой-то проект — это всё равно что выдернуть подшипник из работающего станка. Проще и, главное, дешевле бывает проект или программу сохранить. К тому же бывает, что проект вдруг оказывается удачным. Тогда всем хорошо: и прессе, и депутатам, и правительству».
«Учёным, десять, двадцать, тридцать лет жизни отдавшим проекту, видимо, не так хорошо, — думал в те дни Таволга. — Да и когда в России было хорошо учёным?»
Романы Дудинцева — вот образцы жизни советских учёных. А рыночная эпоха сделала из учёных, не умеющих или почему-либо не желающих продаться «за бугор», всемирное посмешище. Естественнонаучная профессура, в отличие от «коллег» юристов-экономистов, больше походила на дачников-неудачников, чем на солидных научных сотрудников, обладателей патентов и авторских свидетельств. К тому ж научные открытия ни в правительстве, ни в бизнесе не торопились внедрять в практику: зачем новые практики в нефте-, газо- и угледобывающей стране? Вывезем нефть, вывезем газ, вывезем уголь и алмазы, завезём ядерные отходы, — а там хоть трава не расти!.. Вот и едут от учёной бедности кто в Канаду, кто в Штаты. Кто в Китай. И там за треть цены продаются. Сетевые торговцы, разносящие по конторам и квартирам американские зубные пасты за 40 долларов, будто бы с одного тюбика начисто отбеливающие зубы, или китайские биоактивные добавки к пище, позволяющие предохраниться от рака или начисто излечить сахарный диабет, любят повторять дурацкую присказку: «Если такой умный, почему такой бедный?» И ему, доктору наук, было стыдно слышать их присказку — пусть она дурацкая, и пусть Люба однажды умно, пусть религиозно, ответила на неё: «Не можете служить двум господам — Богу и мамоне», — стыдно в 2000-м году, когда он говорил с Даниилом Кимовичем, и стыдно и теперь, когда ему шёл пятьдесят девятый год и когда солнце его жизни клонилось к закату.
В 1993 году у доктора было много признаков, по которым его нельзя было отнести к презираемым бедным: московская квартира, дача, руководство секретным институтом, личный водитель на бронированной иностранной машине, охранники с автоматами. Бывало, Ельцин звонил ему в кабинет, спрашивал, не пора ли пустить газ в производство и показать всему миру кузькину мать, то есть, понимаешь, силу возрождённой России. Но как-то очень скоро — будто не было лет в Дмитрове-36 и жизни с Кларой, будто тот период в его жизни отменялся, вычёркивался, — грянула ссылка в Тюмень. В подвал. Развод с Кларой. Понимающий, осуждающий взгляд Саши: «Так». Молчание Жени, тоже, видимо, означавшее согласие с мамой. Но тут-то и вступал в действие закон единства и борьбы противоположностей! Во что бы то ни стало создать рабочую версию пентаксина! Кто знает: хватило бы его спокойной московской жизни на открытие, или нет? А здесь, на берегах грязной Туры, он, учёный, прозябающий в подвале, нашёл ту самую идеальную формулу. В те давние времена, когда с ним запросто здоровался Президент, Таволге казалось, что его первичный мотив — патриотический: показать человечеству кузькину мать, то есть силу возрождённой России. Одно время доктору хотелось стоять рядом с Президентом, с лампасными генералами, за кремлёвскими окошками решающими судьбы мира, маркирующими политическую карту. В последние же годы, а особенно в последние недели, когда появилась версия N69, Владимир Анатольевич транспонировал патриотический мотив в космополитическую тональность: обновить человечество, невыносимо заурядное и пошлое, тяготеющее в своей общественной эволюции к уэллсовским элоям. «Я пошлю вам морлоков, но не тех, что у Герберта, а истинных. Не тех, что работают в темноте под землёй и питаются наземным скотом, но тех, что обратят наземный скот в единственную универсальную расу и породят обновлённое человечество, чуждое фарисейства, изгадившего и отравившего старый мир».
«Не знаю, каким точно будет светлое будущее, но иногда мне кажется, Володя, что строить его будешь ты один».
На тринадцатой минуте старший прапорщик задёргался на столе.
— Победа! — сказал Таволга.
Он понял, что до этой минуты боялся за положительный исход второго опыта. Как это было бы ужасно, если б вся его работа, одарив случайным положительным результатом, опять вернулась на круги своя, то есть как бы в ничто, в пустоту!..
Только сейчас доктор понял, как дорожит своим открытием — и какой бессмысленной показалась бы ему жизнь без открытия. И — Люба. Без открытия она бы умерла. Он бы, пожалуй, принял яд.
Первые спазматические движения мышц объекта походили на сокращения мышц от электрического разряда. По телу на столе — от ступней до головы — словно прошла волна, тело у поясницы приподнялось и опустилось. Изо рта вышел протяжный, как бы тоскливый, стон: «Ммммммыы». И человек на столе зашевелился — уже так, как мог бы шевелиться обыкновенный живой человек (правда, намного медленнее): бывший труп двинул правой ногой, правой рукой, пошевелил пальцами на руке, попытался шире раскрыть удерживаемый скобками рот. Живот объекта вспучился и опал. Подопытный попытался под обручем повернуть голову, скосил в сторону Владимира Анатольевича глаза. Скобы во рту чуть сдвинулись. Владимир Анатольевич убрал руки за спину.
— Здесь не столовая, товарищ старший прапорщик. — Доктор отошёл на шаг. — И чего я боюсь? — усмехнулся он. — Как — чего? Пальцы потерять. Пальцы в новой жизни мне пригодятся. Не собираюсь лишаться ничего в этой старой жизни, даже волоска в бороде. Я себе нравлюсь таким, какой я есть, и таким я хочу остаться.
Доктор достал из медицинского шкафа пинцет, скальпель, стетоскоп, термометр, диктофон и положил всё это на стол, возле ног «обновлённого». Прапорщик шевелил пальцами ног — как бы в нетерпении, в ожидании.
— Шевелить пальцами ног — это у вас привычка из прошлого? Жаль, нет ни времени, ни оборудования изучить ваш обновлённый мозг. «Экономика должна быть экономной!» Мы с Любой знаем кое-что о вашей плазме — и на том спасибо. А новая экономика будет куда экономней вашего бюджетного капитализма. — Доктор уже окончательно разделил мир на «ваш» и «наш», а точнее, на старый и новый.
Владимир Анатольевич начал осмотр ожившего. Анализы крови, вернее, плазмы — кровь уже «обновилась», лицо, шея, руки, корпус мужчины явно побелели, и видневшиеся синеватые и зеленоватые вены и артерии приобрели малиновый цвет, — он брать не предполагал, это задача Любы, а его сейчас волновало лишь соответствие поведения и общего состояния объекта опыта поведению и общему состоянию утреннего объекта — девушки, вызвавшей у Любы трупную ревность. Таволге не нужно было искать причины косого взгляда как утреннего объекта, так и вечернего, и не нужно было доискиваться мотивов агрессивного разевания рта. Ротовые скобки, ремни и стальные обручи, запирающиеся на микрозамки, проектировались в Москве с его участием. Причину агрессии доктор знал в теории ещё в то время, когда здоровался руку с первым президентом страны и когда ожившие трупы, косящиеся плотоядно на его руки и лицо, существовали лишь в его воображении, на бумаге таинственно называясь «опытными физическими носителями» — примерно так же, как военные называют ракеты и мины «изделиями».