Мёртвый хватает живого

Чувакин Олег Анатольевич

Доктор набрал код доступа на втором пульте, и внутренняя дверь плавно отъехала в сторону. Чувствуя, что он потеет, Таволга втащил труп во внутренний отсек, граничивший с его кабинетом, и подтащил к ножке хирургического стола. «Посиди, дружище». Включил свет. Поправил очки. Руки немного дрожали. «Стар я стал. Старость — не радость? В новом мире старости не будет».

Таволга немало прочёл философов-идеалистов (в начале девяностых многие из них, начиная с Соловьёва и оканчивая господами с философского парохода, стали популярны, и было интересно), но идеалистической философии не придерживался. Ему были чужды такие смутные воспеватели «красоты», как Владимир Соловьёв, или такие оголтелые, вполне языческие забияки, как Иван Ильин, с его «очищением молитвой» после боя и ортодоксальной ненавистью ко Льву Толстому. Доктор не верил в идеалы, по которым раз навсегда предлагалось переделать неустроенный мир (особенно в те не верил, где предлагалось экспроприировать, воевать, наталкивать в гулаги, убивать, очищаясь то молитвами, то «Интернационалом»), — но имел стойкое убеждение, что его-то идеал реален.

Однако, поднимал палец доктор, мысленно возражая всем идеалистам, от Платона, Мора, Кампанеллы и до проповедника коммунизма Маркса, и до идеалиста от американской демократии Фукуямы, — мой новый мир не застаивается, не имеет «конца истории», а эволюционирует, как биологически, так и социально, — и потому о «раз навсегда» говорить не приходится. Я и сам не знаю, к чему придёт обновлённое человечество, — но я и не обещаю ничего, не обращаю неизвестное в известное. И вот ещё что: я, как и другие, узнаю!.. Это не социализм, слепо обещающий светлое будущее! Тут — все доживут!

Мой новый мир лишён аффектов, которые только и толкают разного рода страдающих мыслителей на проповедь идеалистического общества, оканчивающего собою историю, общества, в котором нет ни классов, ни каст, ни государства, ни денег, ни борьбы; нет противоречий, значит, в социуме внезапно отключается закон единства и борьбы противоположностей и нарушается принцип развития, социальной эволюции и отменяется прогресс, — о чём нарочно забывал Карл Маркс, мучаясь от неопределённости выводимого им коммунистического общества и стесняясь вопроса об общности жён — в отличие от своего откровенных предшественников Платона или Уэллса.

Подхватив труп за холодные, плохо гнущиеся в коленях ноги, и за шею, Владимир Анатольевич, попыхтев, уложил мёртвое тело на стальной стол и подвинул к его середине, к кольцам с ремнями и обручами. Застегнул ремни на шее, на груди, на животе трупа (руки стягивались этими же ремнями) и на коленях. Утром «обновлённая» девушка сучила ногами так, что доктору казалось: вот-вот ремни порвутся. Ремни бы не порвались. До этой девочки никто ещё их не натягивал, желая из-под них выбраться. Но Таволга испугался, отскочил от стола. Будто и не ждал успеха в открытии, будто по привычке ожидал ничего — и вслед за ничего продолжения однообразной жизни, с одинаково пустыми, ничем не оканчивающимися понедельниками, средами, субботами… В общем-то, Люба ревновала к не совсем мёртвой девчонке… Помимо ремней, для закрепления тела на столе имелись стальные широкие обручи, фиксируемые на лбу, в талии и на щиколотках трупа. Надев перчатки, доктор разжал мертвецу рот и вставил под губы, на зубы верхней и нижней челюсти, скобы, и повернул на столе до нужного положения эксцентрики. Рот мёртвого мужчины открылся, обнажив нёбо и неподвижный язык.

С внутреннего пульта управления доктор закрыл лабораторную дверь. С пульта же он опустил вдоль всех стен герметизирующие шторки. Из стального шкафа Владимир Анатольевич достал свой скафандр с тремя баллонами, убедился, что баллоны заполнены дыхательной смесью, и стал переодеваться. Разделся догола, до очков, взял из шкафа отрезок резинки, привязал к дужкам очков, попробовал очки — хорошо сидят, не свалятся и не давят, достал из упаковки памперсы, надел, оглядел себя в настенном зеркале: худое тело, седая борода, очки на резинке, памперсы, — и надел свою одежду: носки, рубашку, брюки, пуловер, поверх пуловера халат (чтобы ночью было теплее), а далее стал облачаться в скафандр. Баллоны потянули его назад, и доктор ухватился за край стола. «Стар, стар». Владимир Анатольевич привинтил к костюму шлем, выполнил внутрискафандровое вакуумирование и открыл клапаны баллонов. Всё было готово к проведению опыта. Последнего опыта! Возможно, последнего научного опыта впредыстории человечества.

Ощущая боль в пояснице, доктор наклонился, выдвинул из-под стола сорокалитровый контейнер со сжиженным пентаксином (поверху мелом: версия 68, написано в наклон, как бы курсивом, и это значило, что тут версия шестьдесят девять, та самая, что держится шесть часов; дата на крышке стояла пятничная, тоже курсивом), проверил, крепко ли сидит шнур питания и полна ли аккумуляторная батарея бесперебойника (4000 вольт-ампер), проверил на индикаторе показатели (объём газа в сорокалитровом контейнере 99,95 %; станет чуть меньше, что несущественно для завтрашнего мероприятия) и задал на дозаторе ту же норму выхода (0,05 %), которую опробовал утром на мёртвой девушке.

«Хоть бы трусы и лифчик на неё надел!» — сказала ему утром Люба. — Он парировал: «Трупы поставляются без трусов и лифчиков». — «Тогда я надену на неё свои. Хотя мой бюстгальтер этой красотке маловат будет. Откуда она такая, из стриптиз-бара? Из борделя? С местной студии порнофильмов?» — «Из детского сада. Воспитательница». — «Да ну?» — «А кто говорит, что о людях плохо всегда думаю я?» — «Делай, что хочешь». — «Порнофильм я снимать точно не буду. Ты правда не хочешь посмотреть, Люба? Неужели твоя ревность сильнее любви к науке?» — «Сильнее любви к тебе».

И утренний опыт Владимир Анатольевич ставил в подвале один. Проводить опыт в одиночестве для учёного означает как минимум то же, что телезрителю смотреть одному любимый фильм. Но, с другой стороны, Люба не видела того, какое хищное лицо было у воскресшей девушки. С Любы достаточно и того, что она провела анализ плазмы носительницы и сделала заключение (его доктор Таволга читал как самый захватывающий рассказ, вернее, как захватывающий пролог к захватывающему роману).

Владимир Анатольевич включил и отключил дозатор. Обойдя контейнер, подошёл к столу. Встал в полуметре от мёртвого тела. Осмотрел ремни, обручи, зубные скобки. «Всё в норме, Володя. Всё будет так же, как вчера. Всё повторится. Твои сомненья — только привычка. Давняя, давняя привычка. Привычка работать безрезультатно и отбраковывать версию за версией… Вот и Никита втихушку посмеивается (думает, я не знаю, не замечаю). Думает, что я ловко надуваю Миннауки и вообще правительство. А что? Лаборант прав. Я безусловно собираюсь надуть правительство. Я уже надул его — не сообщив о полученных утром результатах. Впрочем, наше правительство имеет обыкновение надувать само себя… К примеру, что ответит мне правительство на мой отчёт о результате? То, что принято отвечать: «В настоящее время не имеется финансовых ресурсов для внедрения разработанного Вами газа в промышленное производство». Разве будут чиновники вчитываться в мой отчёт? А вчитавшись случайно, сочтут меня сумасшедшим. Шизофреником. Скажут: досиделся в сибирском подвале, личность утратил. Раздвоился. Изображает из себя не то Франкенштейна, не то инженера Гарина. Промышленная очистка воздуха, скажут!.. Цена на нефть рухнула до двадцати долларов за баррель, а безработица в стране дошла до 14 процентов, — а он!.. В Миннауки прочтут институтскую шапку на бланке (вот об этой самой очистке воздуха), а текст и читать не станут. О засекреченности проекта и о том, зачем проекту нужна секретность и кто и когда на проект дал добро, никто и не вспомнит. И не станет поднимать материалы, изучать вопрос. Они там, наверху, как все — им бы только водки, денег да голых женщин побольше. И не догадываются, что очень скоро и к алкоголю, и к женщинам они станут равнодушны».

— Ну что, дружище, — сказал доктор (часы на левой руке скафандра показывали, что с выхода пентаксина прошло две минуты), — скоро подъём. Подружка твоя пробуждалась около часа, и я хочу, чтоб ты порадовал меня быстрым обновлением. Ты мужчина дисциплинированный, как-никак бывший старший прапорщик, и не заставишь просить себя дважды.

Чиновники!..

Он вспомнил, как спорил с Даниилом Кимовичем. Как читал статьи сметы и оспаривал. Вернее, пытался оспаривать. Засорял эфир словами… А Даниил Кимович — не бесстрастно, а с иронией, — эфир за ним подчищал: «Канализации или выгребной ямы не предусмотрено по смете»; «Водяного отопления тоже не предусмотрено»; «Идти по смете нужно рубль в рубль»; «Вы бы ещё биде, мраморные пепельницы и шампанское «Вдова Клико» потребовали, уважаемый Владимир Анатольевич».

А доктор всё сорил, всё сыпал вопросами: «Но тут у вас только смета на ремонт и заработная плата. И ежемесячные перечисления на содержание здания. А дальше как? Замена оборудования? Обновления? Новые технологии? Модернизация систем блокировки и герметизации? А охранно-пожарная сигнализация?»

«Простите, это не предусмотрено. Значит, и не положено. Модернизация? А вы сколько лет тут планируете… работать? На века устраиваетесь? И не надо, уважаемый Владимир Анатольевич, проявлять научный энтузиазм. Вы меня понимаете? Очень не советую вам что-то здесь модернизировать за свой счёт. Вы не имеете права переменять что-то на своё усмотрение, поскольку проект помечен грифом «секретно». Вы, Владимир Анатольевич, имеете допуск по форме номер один и дали подписку о невыезде. Не советую забывать о государственной тайне и мерах по её соблюдению. Не то окажетесь, как персонаж Солженицына, в «шарашке», и будете рады работать за чёрный хлеб и перловку. Шучу, конечно, но о секретности не забывайте. Не моя обязанность об этом напоминать, а начальника службы безопасности, но в данном случае вы задали вопрос о финансировании и получили максимально компетентный ответ. Вы лишены права вносить непредусмотренные изменения в проект и изыскивать стороннее финансирование. Проект содержится на заложенные в расходную часть бюджета федеральные средства. Увеличить финансирование или пересмотреть смету можно только на уровне Миннауки. Категорически не советую писать вам в Миннауки. Как его представитель, я уверяю вас: вы будете получать ответы на ваши письма, уведомляющие вас о том, что ваше письмо получено и зарегистрировано в секретариате, а попозже получать и ответы, сообщающие о невозможности в настоящее время изменить целевое финансирование проекта. Вам пожелают успехов в работе на благо Отечества, пожелают достичь весомых научных результатов, и припишут что-нибудь канцелярско-язвительное и слегка, для профилактики пугающее, к примеру: «Сокращения штата научных сотрудников данного Института в настоящее время не предвидится». И так будет продолжаться всегда: сколько бы писем вы не написали, ничего не переменится. До тех пор, пока кто-нибудь на ваши послания не рассердится и не решит всё же прикрыть исследования в области «промышленной очистки воздуха». Либо этот кто-нибудь выберет известный вариант замены: вас уволят и сюда пришлют любого другого доктора наук, протирающего штаны в захудалом московском или местном НИИ на копеечной зарплате или перебивающегося взятками по академиям. И проект сохранится, и приложение к бюджету переписывать не надо, и не нужно решать страшный бюджетный вопрос «куда» и отвечать назойливым депутатам на любимый их, очень их развлекающий вопрос «зачем», который они задают, притворяясь любопытными наивными детишками. Ничего не менять и поступаться малым в угоду большому — единственная стратегия всех президентов, генсеков, королей, шейхов и диктаторов. Ленин вовремя отступился от социализма с коммунизмом и заговорил о государственном капитализме, оставив от коммунизма его религиозную идеологию — это для того быдла, которым он считал население России. И ленинский государственный капитализм, обзываемый с мифотворческой целью разными его синонимами, давно уже есть единственный общественный строй в любом уголке планеты, какую бы идеологию правительство не исповедовало: социализм ли, демократию ли, восточную ли деспотию».