Мертвый Пинкертон

Сорокин Александр Сергеевич

– Достаточно было видеть, как она отремонтировала квартиру. По цвету обоев можно было определить, Ада либо колется, либо е…

– Перестань! Тебе не интересно?

– Мне страшно интересно всё, что ты делаешь со Стефаном.

– Слушай. Рита, подруга Ады, это такая энергичная крашенная блондинка двадцати пяти лет, окончила институт Культуры, негде не работает, активно ищет мужа или спонсора, рассказала, что Ада встречалась…

– Естественно встречалась!

– Чего?

– Ничего.

– Последний, с кем Ада встречалась, был некий телевизионщик Хмельков Аркадий. А до него – его бывший однокашник, Константин Львович Завгородний, директор риэлтерской фирмы "СИТИ". У Завгороднего Ада работала…

В глазах Данилы блеснул интерес. Полина защёлкала пальцами у него перед носом.

– Данила, квартиры…- фас!

Пинкертон под столом зашевелил ушами и загавкал. Данила бросил ему недоеденный чебурек Полины.

– И между Константином Львовичем и Хмельковым из-за Ады произошёл некий конфликт. Самого Константина Рита описывает утрированно с хорошей стороны. Богат, женат, четверо детей, все мальчики: Николай, Александр, Петр, Павел, назвал в честь царей. Жена Людмила беременна, если будет сын, назовут Алексеем. Отец- директор крупной

строительной фирмы.

Длинный худой пьяница в засаленной дутой спортивной куртке нараспашку отделился от столика в углу и развязной походкой направился к Даниле и Полине. Всем своим телом он навалился на край стола, заняв место между ними.

– А ты – пидор! – мутно посмотрел он на Данилу.

Данила молчал, ноздри его раздулись, краска поползла по щекам. Полина испуганно переводила взгляд с Данилы на пьяницу.

– Я не пидор, - коротко отвечал Данила, взглянув на Полину.

– А серьга в ухе? – глумливо хохотнул пьяный.

Рука Данилы машинально дернулась к правому уху.

– Там нет серьги.

– А дырка осталась! … Я тебя сейчас дегенерата… Русскую землю поганишь! – раскрытой липкой ладонью пьяница попытался схватить Данилу за ворот куртки.

– Помогите!!!- пронзительно закричала Полина.

Пинкертон рявкнул и вцепился нападавшему в ногу. Пьяница взвыл от боли. Из-за стойки выскочила буфетчица и набросилась на Данилу и пьяницу, огревая их тряпкой по голове и спинам.

– Вон! Вон! Марш на улицу! Опять все стёкла мне побьёте, алкаши проклятые!!! – басила она, вспоминая какой-то известный ей случай.

Данила и Полина поспешно двинулись к университету. Пьяницы отстали, задержавшись у дверей закусочной.

– Вот видишь, Данила, даже люди замечают! – вздохнув, сказала Полина, натягивая поводок Пинкертона, стремившегося не пройти каждый угол просто.

Данила прятал глаза.

– Нет, Данила, ты как хочешь, - продолжала Полина, - но я за тебя замуж не выйду, пока ты на СПИД не проверишься.

– Почему на СПИД-то?

– Потому что, Данила! Потому что!!!

– Подумаешь!... Что за предрассудки. В конце концов, можно с презервативом…

– С презервативом со своими друзьями будешь, а я, если замуж выйду, сразу хочу ребёнка.

Данила задумался.

– Ты раньше такого не говорила.

Экзамен закончился. Когда экзаменационный зал опустел, сыщики прошли к парте, за которой сидел Стефан.

– Ну-ка покажи, где ты ваял,- подначивал Данила.

– Какую ты хоть тему писал? – лукаво допытывалась Полина.

– Было три темы, - рассказывал Стефан, - " Не Москва ль за нами?" по "Войне и Мир" Толстого, образы русских женщин в отечественной поэзии ХIХ века и произвольная – " Хочу быть честным".

– Естественно, ты писал на последнюю? – грустно спросил Данила.

Стефан развёл руками.

– Не лучше ль было выбрать - " Не Москва ль за нами?" – слабо возразила Полина.- А это ещё что такое? – она вдруг покраснела до корней волос.

На парте, за которой сидел Стефан, перочинным ножиком было вырезано:

– " Ирония судьбы, я – мужчина, Валерий Павлович Степанов, писал здесь за женщину. Никто не заметил". Число и подпись.

– Вот Стефан, ты весь здесь! – вспылил Данила. – Ни одно доброе дело без гадостей сделать не можешь!!!

– Да успокойтесь вы! – засмеялся Стефан. – Они не заметят. Куда им, если они под женской фамилией меня в экзаменационный зал пустили.

– Так как ты, Стефан, преступники рассуждают! – слёзы брызнули у Полины из глаз.

– Что ни говори, вещдок, - угрюмо подтвердил Данила.

– Бросьте вы! – Стефан извлёк перочинный нож, принялся соскабливать надпись.

Данила схватил Стефана под мышку:

– Надо уходить, а то нас ещё около этой парты задержат. Это будет финиш.

– Я не думаю, что кто-то заметил, за какой партой кто из абитуриентов сидел.

– А ты когда – нибудь думаешь, Стефан!

Полина зарыдала:

– Вам хорошо смеяться, а мне ещё год на юридический факультет готовиться?!

Данила сидел за столом в своём " кабинете". Отец утеплил лоджию, поставил там стол. На столе стоял компьютер. Окно оплетали вьющиеся растения, делавшие фигуру Данилы трудно различимой даже при включённом свете. Недолго листая старинное руководство по кожным и венерическим болезням, Данила обнаружил, что оно скрывает дневник Ады. Среди строк, описывающих ужасы мира, алопеции, сифилиса шли карандашом записи девушки… Чувствительный Данила прочитал несколько строк, и волосы его зашевелились.

"Все началось летом того года, когда я ещё маленькая девочка отдыхала у бабушки в маленьком провинциальном городке. Там находился и мой брат, мой ровесник. До этого я никогда не видела его, поскольку он воспитывался в другом городе, в другой семье. Брат был не общительным, злобным. С первых же дней он за что-то возненавидел меня. На дверях моей комнаты он рисовал череп и скрещенные кости, подбрасывал под дверь безграмотные угрожающие записки, подписанные – мистер Х. Когда я проходила мимо, он не упускал случая, чтобы не ущипнуть меня, дернуть за косу. Я была любознательна и однажды нашла его за странным занятием. В бабушкину крысоловку он ловил на приманку мышей, в деревне их водилось не мало. Из деревяшек он сколачивал крошечные виселицы, которые устанавливал среди грядок у свеклы соседского летника. Мышей он вешал в петлях из тонкой проволоки. Петля плохо затягивалась, поэтому одной рукой он придерживал шаткую виселицу, а другой тянул за дёргающиеся задние лапы жертвы. Брату доставляло удовольствие наблюдать, как пойманная, умирает не сразу, а дергается, агонизируя на импровизированном эшафоте. Брат никому не рассказывал о своём увлечении. О нём знал только он сам да я, тайная свидетельница, подсмотревшая оргии. Когда мышь умирала, и на другой – третий день труп её коченел, брат устраивал похороны. Пустые длинные пачки из-под чая, бабушка пила индийский чай со слоном на этикетке, брат использовал в качестве гробов. Туда он клал мертвую мышь, хороня в могилку, вырытую в земле у стены того же соседского сарая. На месте захоронения брат устанавливал крошечный крестик, сделанный из сухих веток росшей невдалеке сливы. Казалось, истязание меня, писание угрожающих записок, ловля и похороны мышей составляли все занятия моего восьмилетнего брата. Не представляю себе, чем он занимался дома, в городе, где не было не меня, ни мышей. Терпению моему скоро пришёл конец. Я решила пожаловаться

бабушке, рассказать о проказах брата. Поводом послужило то, что он изобрёл новое мучение: изготовил шпоновое ружьё и устроил засаду за порогом дома. Как только я выходила, а выходить мне требовалось непременно, хотя бы в туалет, находившийся в конце огорода, рядом с мышиными могилками, острые загнутые куски проволоки,"шпонки", выпущенные силой натянутой резины, вонзались мне в руки, плечи, лицо. Брат не боялся попасть мне в глаза, он целил в них. Я попросту не могла выйти из комнаты, часами валялась на диване, смотря в потолок. Солнце двигалось по небу. Тени ветвей яблони за окном ложились на потолок, я следила за ними. Успокоение переходило в дремоту. Я перебирала хаотически пальцами край ватного одеяла, и новые странные фантазии рождались в моей голове. Тогда по телевизору часто показывали фильмы про войну. По вечерам, после чая, мы смотрели их по чёрно-белому телевизору все вместе, я, брат и бабушка. И вот мне в силу необъяснимых детских фантазий стало казаться, что бабушка нацистский шпион. Она- военная преступница, чудом оставшаяся вне суда после разгрома фашистской Германии. Все думают, что она моя бабушка, на самом деле бабушка моя мертва, вместо неё живёт законспирированная, внешне похожая на неё эсесовка, немка. Вымысел в детской голове приобрёл черты реальности. Раз так, думала я, какой смысл жаловаться на жестокость брата, когда бабушка мне не бабушка, а скрывающаяся под её именем мучительница из концлагерей. Тем временем я посмотрела ещё одно зверское увлечение брата. Во дворе у бабушки находилось не отапливаемое одноэтажное кирпичное строение в ряде мест именуемое времянкой или кухней, так же называемое сараем. Сарай делился стеной на две почти равные части. Ближе к дому располагалась комната, содержавшая старинную железную кровать с грядушками, украшенными круглыми набалдашниками, и кресло, раскладывающееся как диван. Комната предназначалась для гостей бабушки, приезжавших летом. Во второй половине сарая хранили уголь и дрова, оттуда по приставной лестнице можно было подняться на чердак. Оказалось, что брат довольно часто лазит Тула. Однажды я тихонько пробралась в сарай, поднялась на чердак, спряталась среди мешков с каким-то хламом и стала ждать. Моё любопытство горячо требовало узнать тайну. Когда я уже совсем устала и хотела отказаться от своей затеи, брат появился. Как сейчас помню конопатое лицо, тонкие напряжённо поджатые губы, хитрые упрямо смотрящие глаза. Уже тогда в этом восьмилетнем подростке скрывалось что-то от взрослого матёрого злодея. Он был похож на такого маленького мужичка, хорошо знающего, что и зачем он делает. Брат деловито оглядел сарай, прислушался. Мне показалось, он слушает, не идёт ли бабушка, которая в то время готовила обед на кухне в доме. Нет, он слушал другое. Брат закрыл на задвижку замка дверь, включил свет – под потолком горела единственная запылённая лампа, переставил лестницу от чердака к настилу из досок, под потолком напротив, полез туда. Теперь через раскрытую дверь чердака мне стало его хорошо видно. Брат взял лежавший на настиле один из шестов, ими подпирали бечеву, когда сушили бельё, чтобы оно было повыше, не касалось земли, и стал двигать, как стрекалом, будто хотел кого-то уколоть. По раздавшемуся отчаянному громкому мяуканью я догадалась, его жертвы кошки и коты. Для любовных утех они не редко забирались в сарай. Я знала, брата раздражает как их любовное мяуканье, так и грубый секс, которому они предавались среди грядок на огороде. Когда кот преследовал самку, когда коты дрались из-за кошки, они невольно ломали высаженные растения и, о чём никто кроме брата и меня не знал, кресты на мышиных могилах. Всё это доводило брата до бешенства. В сарае он мстил. Вскоре с десяток кошек, я и не подозревала, что их там так много, брат загнал на чердак. Сарай был довольно обширный. Если бы животные молчали и не сверкали глазами, найти их оказалось бы довольно трудно, но они выдавали себя шипением и отчаянным грозным мяуканьем. Брат тыкал их со всей мочи шестом, оставляя свободным один мнимый путь спасения – чердак. Когда все животные, или почти все, спрятались на чердаке, некоторые из них свернулись у моих ног, брат снова переставил лестницу. Он залез на чердак и закрыл за собой дверь. Началось самое страшное. Такого я никогда не видела ни до, ни после в своей жизни. Помещение было довольно тесным, метров пять на три, и низким – где-то метр двадцать в высоту, захламлённым какими-то мешками, старою обувью, у стен стояли два велосипеда, лежали лыжи, со всех сторон с потолка спускалась в густой пыли паутина. Брат стоял, согнувшись, на его губах играла злорадная улыбка маленького подонка. Изо всех сил он тыкал шестом в кошек. Один или два удара пошли недалеко от меня. По силе удара я поняла, брат бьёт так, как если бы хотел убить. Кошки о коты озверели. Они перестали прятаться, сознавая рядом смерть, они перешли к атаке. Коты разгонялись и с диким рёвом, растопырив лапы с выпущенными когтями, летели на брата, стремясь поразить его в лицо, выцарапать глаза. Они походили на неуклюжих толстых громадных птиц. Волосы на голове брата поднялись, глаза блестели трусливым бешеным огнём. Перехватившись руками, он укоротил шест, стараясь поразить животных на лету. Куски шерсти, брызги крови летели во все стороны. Забрызгало меня. Кровью залилось лицо брата. Стоял невообразимый шум и гвалт. Человек и животное сражались за жизнь… Убитые агонизирующие коты валялись на полу, раненные, истекая кровью, стонали вдоль стен. Оставшиеся в живых забивались под стрехи, нападали на брата, со всей силы бились боками в единственное тусклое окно, стремясь разбить его и обрести спасенье. Оконное стекло трещало, но не лопнуло. Битва закончилась. Человек победил. Как брат не заметил меня, не знаю. Я сидела за мешками, уперев голову в колени. От страха я превратилась в камень. Брат открыл дверь чердака. Бросил вниз, подтащив за хвосты убитых кошек. Спустился сам, положив шест до следующего раза на место. Я обратила внимание, брат, как заправский преступник, вытер шест от крови заготовленной тряпкой. Брат побросал дохлых или смертельно раненых кошек в мешок и потащил из сарая, видимо хоронить. Когда он ушёл, я разрыдалась. Мои детские нервы были потрясены, меня била истерика. У моих ног корчился незамеченный братом кот, из его раскроенного черепа мне на сандалии, на колготы струился мозг. Ещё час или полтора я сидела на чердаке, боясь возвращения брата. С изумлением я отметила, многие кошки остались живы. Брат убил трёх или четырёх, а с десяток выползли из-под стрех, спрятавшихся в самых узких местах между крышей и полом, где шест не мог их достать. На следующий день многих из них я узнала занятых любовными играми на бабушкином огороде.