Мертвый угол
Шрифт:
Гаревая, хрустко-влажная дорожка привела его к забитому горелой фанерой ларьку и газетному киоску с наглядно выбитыми стеклами. По небольшому пустырю ветер гонял пивную банку.
Никакого такси не было.
Щит автобусного расписания валялся в луже.
Мусор, грязь…
На черной от дождей дощатой лавочке сидел мужик в облезлой репанной куртюшке, выгаданной из кожаного летного реглана. Один глаз у него насильственно заплыл, и от этого казалось, что природа прилепила мужику уши наобум: одно ухо выше другого. Ветер то и дело сбрасывал ему на лоб гривасто длинные
Если бы Климов отвел глаза, он никогда бы не узнал, что автобус будет лишь в обед: их в Ключеводске — всех автобусов! — осталось восемь штук, из них пять на ходу, а три в металлоломе. А такси… легче поймать попутку.
Климов понимающе кивнул, поддернул воротник плаща и думал уже было отойти, но приглашающий жест мужика заставил присесть рядом.
— Все хоккей, — сказал мужик, — не ссы, манюня! Доберемся…
Климов выразил досаду. Он спешил и прохлаждаться не хотелось.
— Доберемся, это ясно. Вот, когда?
Мужик окинул его взглядом, каким, наверное, задевал прохожих: дескать, если ты не местный, то сиди и не шурши, а коли свой, так че базланить?
— В гости или как?
— Да нет, — уклончиво ответил Климов. — Так, по одному делу.
— Ха! — мужик скривился, поиграл: подкинул и поймал бинокль, глянул на сидевшего с ним рядом Климова сквозь окуляры, усмехнулся. — Херов, как дров! Ты бабу Фросю едешь хоронить.
И Климов вздрогнул. Оценивающе взглянул на мужика. Тот опустил бинокль и протянул свою ухватистую руку: Ибн Федя.
— Юрий, — зная за собой шероховатость в отношениях с людьми, как можно проще сказал Климов. И, чтоб как-то скрасить отчужденность интонации, ответно поприжал ладонь.
— Дерюгин.
— Климов.
Рукопожатие квадратного «ибн Феди» отдалось ему в плечо, как отдает приклад дробовика. Высвобождая свои пальцы из захвата убойно-каменной мозолистой ладони, Климов подумал, что такие, как Дерюгин, обычно любят широченные ремни с тяжелой бляхой, папиросы «Север» и скрипящую обувку. Да чтобы за ремнем — топор или брезентовые рукавицы. А если нахлобучивают шапку, то непременно обеими руками, поправляя и утискивая поплотнее, чтоб голове было надежно и незябко. В аккурат. Его скуласто-плоское, немного угловатое лицо с тяжелым сумрачным надбровьем, мелкими, но широко расставленными впалыми глазами отталкивало от себя случайный взгляд.
Разговорились.
Оказывается, Петр Хорошилов, школьный дружок Климова, поручил Федору встретить «классного кореша» и дал его приметы.
Климов улыбнулся.
А, может, я не я?
Руль за сто. Ты!
Федор икнул и постучал себя тяжелым кулаком по необъятно-выпуклой груди.
— Изжога, бля. Чего ни съем — вскипает радиатор.
Климов понял, что страдающий изжогой Федор по профессии шофер. Тоже, наверное, любитель объезжать ночами осевую линию, давать зеленый свет задним колесам. Неприязнь к водителям, привыкшим поикать, осталась у него с той самой ночи.
— Сам-то Петр где?
— Мотнул к цыганям.
— Для чего?
— Да извести хотит привезть. Ну, этой… негашенки.
— Ремонт устроил?
Федор посмотрел на Климова в бинокль.
— Какой ремонт?
Климов смутился.
— Я подумал, если известь, значит…
— Ни хрена! Под бабу Фросю, чтоб не завоняла.
Климов сделал удивленные глаза, потом сообразил.
— Ну да, конечно. А вы… ты…
— Что, вы? — Дерюгин театрально отшатнулся. Мотать тебя набок! Веник ореховый…
— А ты, — Климов по тону понял, что «ибн Федя» обиделся, — знал Ефросинью Александровну?
Дерюгин поскреб лоб, смахнул к затылку волосы. Полез за сигаретой.
— Всесторонне.
С его слов выходило, что бабу Фросю знала вся шпана «соцгородка», и даже больше: уважала.
— Ни вот столечко не разорялась. Никогда. Жалеть жалела.
«Ибн Федя» выудил из пачки «Астру», предложил Климову.
— Я не курю.
— Годится.
Его медленная слегка скандированная речь, на редкость односложная, окрашивалась хриплым смешком, и тогда лицо его, особенно у глаз, слегка морщинилось. По возрасту он был моложе Климова, хотя казался старше.
— Ну, поехали.
— Так ты с машиной?
— На все сто.
— Так что же мы? — поднялся Климов. Федор тоже встал.
— Успеем.
Попыхивал сигареткой, он еще раз оглядел окрестности в бинокль и деловито зашагал по гравийной дороге, уводящей в лес.
На первой просеке их поджидал видавший виды «Беларусь» с тележкой, до верху наполненной дровами.
Запустив двигатель, Дерюгин сел за руль и указал глазами на сиденье рядом. Когда Климов устроился в тесной кабине, остро пахнущей соляром и бензином, Федор вынул из-за пазухи поллитру, передал Климову. Все это было сделано так молча, деловито, что Климов не посмел отвести руку.
— По махонькой. За упокой.
— А, может?
— Не шурши.
Стакан, горбушка хлеба и два плавленных сырка уже лежали на промасленной газетке.
«Везет мне на друзей», — подумал Климов и вздохнул. Деваться было некуда.
— Давай.
Пришлось пригубить водки, дурно отдававшей керосином.
Помянули.
Вздохнули.
Поехали.
Налетавший ветер сбивал с обгорелого раструба выхлопной дым, и тогда казалось, что трактор, лишавшийся на время своей черно-сизой гривы, трясся от бессильной ярости.
Дорога круто уходила вверх.
— Глиста на веревочке!
Дерюгин сплюнул в приоткрытое окно и пояснил, что это он так о своей супруге отзывается.
— Сам-то женат?
Климов кивнул.
— А короеды?
— Двое.
— Девки?
— Сыновья.
— Годится.
Слово за слово, разговорились. Вскоре Климов знал, что Федор женился прямо перед армией. Сам — в казарму, а жена — на танцы. Выскоблилась — и айда! Хорошая жена — метла, и подлая — метла. Только одна в дом метет, а другая из дому. Федор вернулся, все узнал, «начистил керогаз», уехал на Алтай, потом в Тюмень, лет восемь зашибал деньгу на северах, он уже точно и не помнил, как заявился.