Мертвый угол
Шрифт:
— Дуй, — с обидой в тоне разрешил Дерюгин. Руку не подал.
— Еще увидимся.
— Рупь за сто.
— На похороны придешь?
— Всенепременно.
Климов хлопнул по могучему плечу Дерюгина и… все бы ничего, да прямо на него летел «Камаз». Давил на полной скорости. Еще секунда, две… Рывок назад. Откат. Переворот через лопатки, через голову… удар…
Очнулся на асфальте.
Сначала в глазах все плыло и двоилось, потом стало легче. Машинально глянул в сторону умчавшегося трейлера. И след простыл. Бандюга…
Климов увидел над собой лицо Дерюгина, стал подниматься. Федор «подсобил».
— Ну, кукрыниксы…
— Ты их знаешь?
— Нет.
— А номер?
— Я ж спиной стоял.
—
Климов пощупал голову. Вроде, цела. Затылком только хрястнулся черт знает обо что… А, вон, о придорожный камень, над кюветом. Плащ… Он снял его и пожалел себя: таким не место на похоронах. Таким дорога в вытрезвитель или же в ночлежку для бродяг. Хороший плащ, да только весь в грязи, в мазутных пятнах… не отмыть.
Дерюгин сокрушенно возмущался.
— Вот, козлы! Не наши, говорю, не наши! Я тут всех… без слов, но от души.
— Да, ладно…
— Ни хрена! Узнаю — пропишу. Воткну для поддержания штанов.
Ветер косматил его волосы, и Климов вспомнил, что еще должна быть шляпа. Сам он был острижен коротко, и голова озябла.
После поисков шляпу нашли под колесом тележки.
Докатилась.
Замыв ее и плащ в ближайшей луже, Климов попрощался — теперь за руку — с Дерюгиным и медленно поплелся вдоль шоссе.
Баба Фрося жила на противоположной стороне города.
Много не много, но полчаса ему идти придется. Скорым шагом. А там, глядишь, какой-нибудь автобус подберет, но это вряд ли… Редкие прохожие, дворовые собаки, мотоцикл… Мало, мало жителей осталось в Ключеводске. Как только режимность сняли, рудники закрыли или выработали, кто там разберет, народ стал разъезжаться. Людям нужно жить и зарабатывать на хлеб, а то, что добывали в здешних штольнях, все, шабаш, когда-то было, а теперь не стало. Был уран, да вышел. Климов помнил, что когда из штолен выезжали вагонетки, полные руды, хотелось лечь и не вставать, и голова болела, как при гриппе. Даже глаза слезились. Учителя в такие дни всех распускали по домам. Наверное, и им хотелось плакать. Очень уж болела голова! Зато врачи все объясняли просто: акклиматизация, высокогорье, случайность совпадений.
«Что-то слишком много случайностей, — взбешенно подумал Климов, вспомнив происшествие в пути: налет на старика — на старика ли? — толчок в спину у титана с кипятком, амбал Сережа — и свидетель, и попутчик дюжих молодцев, да и его попутчик, климовский, и вот сейчас… что это? Тесен мир? Пьяный водитель? Неудавшийся наезд? В кабине, Федор говорит, сидели двое… вроде, как в беретах… или это Климов сам смог разглядеть? Федор стоял спиной, видеть не мог… а если видел? Если специально заглушил мотор, все по сценарию?.. И что это за парни с сумками? Торговцы, челноки? Тогда, причем туг санитар из психбольницы, черный «рафик», этот мощный трейлер? Кто все эти люди? Что им надо здесь? И водка, выпитая с Федором… Поминки по кому? По бабе Фросе или же по Климову? Находят сбитого на трассе, запах алкоголя, присутствие в крови… все ясно: пьян. А пьяниц так и тянет под колеса. Мало их гибнет на Руси? Ах, водка-матушка… и все же, все же, все же… Ключеводск — городок тупиковый. По какой дороге въедешь, по такой и выедешь. Транзита нет. Он исключен. Соцгородок планировался, как тупик. Ловушка и капкан. Спецзона. Попал и пропал. Как говорится, по газонам не ходить. Гуляйте мимо. А что, если наезд заказан? И старика в купе глушили по ошибке? Торопились. Стучали не в ту дверь. Все может быть. Все может. И когда его толкали на титан, предупреждали: еще вырубим. Сочтемся. Кто они?! Что им здесь надо? Что?»
Вопросы нервные, короткие, а короткую нитку узлом не свяжешь.
Климов провел языком по деснам и почувствовал солоноватый привкус крови. «От удара», — решил он и дважды сплюнул. Сплевывая, обернулся. Никого. Да и кому он нужен, если уж на то пошло, обыкновенный опер, пусть даже и сыщик?
Он снова сплюнул.
Кровью.
И вспомнил барак, в котором когда-то жила баба Фрося. Вернее, не барак, а одного из его обитателей, безногого соседа из второй квартиры. Диомида. Угоревший от денатурата много лет назад, он все еще жил в памяти Климова, взирая на жильцов барака полоумными глазами. Величая себя «динамитом», он водку пил в неограниченном количестве и мог закусывать ее чужим стаканом. Своей посуды он старался не крушить, поскольку ее не было. Зато в гостях показывал «аттракцион», расхрупывая толстое граненое стекло, точно ржаной сухарь. Кровь из порезанных десен он диковато схаркивал в ладонь и тут же, утирая губы, развозил ее по подбородку. Рубаха на груди трещала, пуговицы срыву отлетали по углам, и всем, кто трепетал при взятии рейхстага, грозил амбец, глубокий тыл и сам японский бог…
Может, потому что вспомнил детство, Климов задержался возле школы, старенькой, кирпичной, кривобокой, с надстроенным когда-то третьим этажом, с тесной каморкой во дворе, приютом бабы Фроси.
Школьный двор был замусорен, пуст, должно быть, только что прозвенел звонок, начался урок, вся детвора сидит за партами, кто-то прилип к окну, смотрит на улицу, на Климова, наверное, опоздал, а, может, выперли из класса в коридор, ступай домой и без родителей не приходи… Все так знакомо и, увы, неповторимо. У взрослых наказания другие…
Невольно подчинившись зову памяти, Климов вошел во двор, зачем-то тронул дверь каморки, поднялся по лесенке, спустился, обогнул здание школы, заглянул в вестибюль…
Светло-синие стены, кафельный пол.
Нет, радости они не приносили. Как не приносили ее и сборы бывших одноклассников. Фабула их жизни после аттестации на зрелость, так хорошо продуманная на выпускном вечере, не выдержала испытания насущным: жизнь давно утратила сюжетность. Вот в таком же пустом вестибюле, только другой школы, куда Климов пришел лет пятнадцать назад, чтобы встретить друзей-одногодков, ни одной знакомой души не было. И Климов почувствовал себя, как на огневом рубеже с автоматом. Чурбак с глазами на промерзшем стрельбище. И ни одной поваленной мишени. Лишь на снегу — пустые стреляные гильзы. Казалось, что сейчас подойдет военрук и заставит их собрать, все до одной. А как их соберешь, когда ребята половину рассовали по карманам? Не станешь ведь обыскивать друзей. Климов все ходил по коридору школы, ждал, что кто-нибудь из одноклассников придет, вот-вот появится, не может быть, чтоб не пришли, и взглядом умолял чужих: не смейтесь! Наивная душа. Никто смеяться и не собирался: всем было все равно. Перед встречей с бывшими друзьями он сочинил стишок. Пришлось порвать. И выбросить бумажный ворох в урну. Наверное, кто-то в это время открыл дверь, и три обрывка сквозняком отнесло дальше. Он был педантом, подошел и подобрал. Зачем-то сопоставил, уложив обрывки на ладони. Получилось: каждый встречный брат. Стишок он позабыл, а это помнил. Как будет помнить, видимо, встречный «Камаз».
Мысли были грустными, тягучими, и Климов на какое-то мгновение забылся, ощутив неясную тоску и безотчетную тревогу. Забылся так, как забывался некогда в предгрозье, летом: валился по-детски в траву и древние холмы внезапно возвращали память крови вспять, в ту даль, в те дни смятения и горечи народа, чью вольную красу жгли хищные огни набегов и вражды, свивая черные дымы в одну сплошную ночь. Словно живет в родной природе вечное предчувствие беды. Сухие, летучие шорохи трав и стрекоз, писк ласточек и накалившийся от зноя воздух гнетут и не дают покоя сердцу. Стучит оно и мается душа, как будто тень испуга и грозы лишает ее воли и простора, и вестником несчастья или муки накатывает огнеликий гром…