Мешок с шариками
Шрифт:
Морис ничего не отвечает, гоняя лужёной ложечкой таблетку сахарина по чашке.
– В любом случае без вас он бы нас забрал. Это главное.
На минуту повисает молчание, затем кюре спрашивает:
– И куда вы теперь?
Я чувствую, что Морис колеблется, говорить или нет, но сама мысль о том, что кюре заметит наше недоверие после произошедшего, мне невыносима.
– В Ажетмо. А там попробуем перейти в свободную зону.
Кюре отпивает и ставит чашку на блюдце с гримасой отвращения. Должно быть, до войны он любил настоящий кофе и всё никак не может привыкнуть к суррогатам.
– Понимаю, – говорит он.
В разговор вмешивается Морис:
– А потом к родителям, они сейчас на юге.
Почувствовал ли он, что мы снова осторожничаем? Или это было таким обычным делом, что и спрашивать незачем? Как бы то ни было, кюре больше не задаёт вопросов. Он вынимает из кармана толстый бумажник, перетянутый резинкой. Достаёт оттуда маленький белый листок, лежащий среди образков, видавшим виды карандашом пишет на нём имя и адрес и протягивает нам.
– Когда у вас получится перейти на ту сторону, – говорит он, – мне было бы приятно получить об этом весточку. И потом, если когда-нибудь я вам понадоблюсь – мало ли что в жизни бывает, – напишите мне.
Морис берёт у него листок, складывает его и кладёт в карман.
– Нам пора, господин кюре, может быть, скоро будет автобус в Ажетмо, а мы хотим попасть туда побыстрее.
Он смотрит, как мы надеваем сумки.
– Вы правы, дети, в некоторые минуты жизни нужно действовать без промедления.
Мы не решаемся уйти, смущённые печальным взглядом кюре, который словно проникает нам в душу. Он протягивает руку, и мы по очереди пожимаем её.
Я иду за Морисом к вращающейся двери на другом конце зала; одна вещь не даёт мне покоя, нужно спросить об этом у кюре. Я разворачиваюсь с полпути и подхожу к нему.
– Господин кюре, что они сделали с той старушкой?
Его глаза проясняются, он бормочет что-то неразборчивое, а потом говорит:
– Ничего, совсем ничего, просто отправили её домой, так как у неё не было документов. Не более того.
В самом деле, как же я об этом не подумал? Мне уже мерещилось, что она в тюрьме или в транзитном лагере, как знать. А они просто вернули её домой. Ничего особенно страшного.
Морис ждёт меня снаружи. Луч холодного утреннего солнца согнал с его лица недавние свинцово-серые оттенки. Я тоже чувствую себя лучше, как будто бы солнце одним махом умыло нас и всю дорожную усталость как рукой сняло.
Автобусный вокзал неподалёку, надо всего лишь перейти через площадь, засаженную деревьями с узловатой корой, названия которых я не знаю, – надо сказать, что район между улицей Маркаде, газометром Сент-Уана и церковью Сакре-Кёр отнюдь не отличался разнообразием своей флоры.
– Когда будет автобус до Ажетмо?
Тип за прилавком даже не взглянул на нас.
– Через два часа.
– Дайте два билета.
И вот мы снова с билетами в карманах. Деньжат осталось чертовски мало, но это неважно. У нас под ногами мощёные улочки Дакса, свободная Франция совсем рядом.
Мы пройдём.
Глава V
Автобус остановился у въезда в деревню. По дороге нас обогнала немецкая машина, битком набитая офицерами. На несколько минут меня охватил страх, но они умчались, не обратив никакого внимания на нашу дребезжащую развалюху.
Небо прояснилось, и до нас стал долетать запах дыма – люди топили печки. Местность тут была совершенно ровная, и домики жались друг к другу вокруг церковной колокольни.
Морис поднимает свою сумку.
– Двигаем.
Бодрым шагом мы переходим узкий мост, перекинутый через крохотную речушку, – она больше смахивает на струйку воды, еле видную из-под галечника.
Главная улица идёт немного вверх. Она плохо вымощена, и, пока мы идём к фонтану, укрытому навесом, подошвы громко стучат по камням. На улицах ни души, только иногда пробегает собака; обнюхав наши лодыжки, исчезает в одной из улочек. Пахнет навозом и дымом. Свежий воздух беспрепятственно и властно проникает в самые глубины наших бронхов.
На улице, которая по всем признакам должна быть центральной, две продуктовых лавки стоят одна напротив другой, обе закрыты.
– Бог ты мой, – ворчит Морис, – они тут все померли, что ли?
Эта тишина начинает тяготить и меня. После громыхания поезда, вчерашней суеты и сегодняшней нервотрёпки у нас вдруг возникает ощущение, что мы утратили одно из пяти чувств, будто нам в уши вставили огромные ватные шары.
– Они, наверно, сейчас в полях…
Часы на церкви у нас над головами начинают бить, и Морис проводит рукой по волосам.
– А, так сейчас же полдень, все обедают.
А вот этого слова точно не надо было произносить: сэндвичи съедены очень давно, кофе тоже был вечность назад и этот свежий воздух вдруг резко обостряет мой голод; стоит мне закрыть глаза, как мне начинают мерещиться бифштексы с картошкой.
Мы сворачиваем наугад и натыкаемся на тропинку, ведущую в голые поля, за которыми начинается лес. Идём назад и оказываемся на новой площади, поменьше первой. Напротив здания, которое, видимо, было мэрией, находится кафе-ресторан.
Мы замечаем его одновременно, и я с беспокойством смотрю на Мориса.
– Может, перекусим тут?
Морис немного колеблется; ему, конечно, хочется есть ещё больше, чем мне. Дома он постоянно что-то жевал, и я прекрасно знал, что он был способен сразу же после обеда приняться за шоколад, который полагался на полдник, а потом без промедления наброситься на вечерний суп.
– Пошли, – говорит он, – не хватало ещё свалиться с голодухи.
Мы открываем дверь и застываем на пороге. Дороги-то пусты, а тут настоящий аншлаг. В глубине длинного зала виден прилавок с древней кофемашиной, а за столиками теснятся человек сто. Три официантки носятся в проходах с тарелками, графинами воды, приборами. Тут тепло благодаря огромной кафельной печи, труба которой идёт зигзагами через всё помещение между полом и потолком. Три вешалки, расположенные за дверью, завалены верхней одеждой.