Мешок с шариками
Шрифт:
Я не поверил своим ушам. Но зачем мы сюда припёрлись, если и тут творится всё тот же кошмар?!
Видя, что я потерял дар речи, Морис качает головой и добавляет:
– Тут всё-таки другая ситуация, потому что имеешь дело с французами – некоторые евреев не трогают, с другими можно договориться за деньги. Есть и те, кто делает, что приказано. Но, судя по тому, что мне рассказал тот тип, мы должны преспокойно доехать.
Я хочу есть. От чечевицы и тем более от редиса остались одни воспоминания.
– Может, попросим у хозяина хлеба с молоком? Мы же можем теперь за них заплатить?
Морис
– Да, давай, нам надо поесть.
Через десять минут мы уже сидим в низком зале, который служит одновременно кухней, спальней и столовой. На стол, покрытый клеёнкой, испещрённой розоватыми разводами от стаканов и бутылок, хозяин поставил две грубых фаянсовых миски с молоком и положил два большущих куска грубого пшеничного хлеба, намазанных – о величайшая роскошь – слоем масла толщиной с палец. Кроме хозяина и нас, на ферме никого нет: все ушли, как только рассвело, а некоторые даже раньше. Он смотрит, как мы едим. На нём все та же куртка, и я спрашиваю себя, снимает ли он её вообще. Разве что весной – в любом случае спал он точно в ней. При свете дня хозяин кажется старше: на его облысевшей голове болтается единственная куцая прядь, а усы прячутся в глубоких морщинах у губ.
– Далеко путь держите?
Я отвечаю с набитым ртом:
– В Марсель, поедем на поезде.
Я ему доверяю, нет никакого сомнения, что он порядочный человек. Но я уже привык, что чем меньше болтаешь, тем лучше всё складывается.
Хозяин кивает.
– Значит, поглядите на наши места!
Он смотрит на нас немного растроганно и добавляет:
– Я когда маленький в школу ходил – не здесь, а южнее, в деревушке Лэро, где у отца были каштановые рощи, – мы с учителем читали книгу, которая называлась «Путешествие двух детей по Франции». В начале каждой главы были картинки. Вы мне немного напомнили этих ребят.
Прожевав, Морис говорит:
– И чем всё закончилось?
Хозяин разводит руками.
– Не помню уже, там было много всяких приключений, но конец точно был хороший.
Помолчав, он добавляет:
– Только немцев-то там не было.
Мы доели, Морис встаёт. Хозяин достаёт складной нож с деревянной ручкой. Лезвие совсем износилось, оно изогнуто, как маленькая сабля. Проворачивая лежащую на столе буханку вокруг ножа, он отрезает два толстых куска и протягивает их нам.
– Кладите в сумки, это вам на дорогу.
И вот мы снова отправляемся в путь. Мы идём по просёлочной дороге, которая петляет даже там, где местность совершенно ровная. Поля стоят голые, пока ещё без единой травинки, и кусты кажутся на них жирными зелёными пятнами. На расстоянии виднеется несколько ферм. Из канавы выскочила собака и увязалась за нами; это дворняга, до самых ушей покрытая грязью. Кажется, наша компания ей по душе; если она забегает немного вперёд, то потом терпеливо ждёт нас посреди дороги, виляя хвостом.
«Двадцать семь километров пешком протопай, протопай… Двадцать семь километров протопай, и ботинкам твоим конец…» [9]
9
«Un kilometre a pied, ca use des souliers» – известная детская песенка-считалка с чётким ритмом, предназначенная для долгой ходьбы. Считалка универсальна и может до бесконечности варьировать количество километров.
Двадцать семь километров мы ещё не успели пройти, в лучшем случае три, но припев запеваем уже в двадцать седьмой раз. Горланя что есть мочи, мы входим в какое-то механическое состояние, при котором голова отключается, а мускулы работают сами по себе. Если бы не эта боль в пятке, которая становится всё сильнее, я бы, кажется, смог дойти пешком до самого Марселя и даже дальше. Но я точно натёр себе мозоль – давно не снимал ботинок. Слишком давно.
Вот и новый дорожный знак: Эр-сюр-Л’Адур, девятнадцать.
Девятнадцать километров впереди.
– Хлеб будешь?
Морис отрицательно мотает головой.
– Не во время физической нагрузки, все спортсмены знают, что во время напряжения есть нельзя, иначе собьёшь себе дыхание.
– Но мы-то не спортсмены!
Он пожимает плечами.
– Нет, но нам ещё топать и топать, так что лучше не надо.
Пока мы идём, небо потихоньку заволакивают облака, и наши тени, еще недавно такие отчётливые, начинают расплываться и постепенно исчезают.
«Двадцать восемь километров пешком…»
Если не касаться пяткой земли, то мне не так больно, так что левой ногой надо ступать только на пальцы. Надо как-то приноровиться к такой ходьбе.
– Ты что, хромаешь?
– Не обращай внимания.
Мне начинает казаться, что белые каменные тумбы на обочине, которыми размечены каждые сто метров дороги, начинают попадаться всё реже. В начале они точно отмеряли сто метров, а сейчас между ними метров триста, не меньше.
Теперь у меня начинает ныть щиколотка. Эта ходьба на кончиках пальцев ужасно напрягает мускулы, и как я ни стараюсь, но приходится наступать на пятку. Нога дрожит до самого бедра. Тут же меня пронизывает боль от мозоли, трущейся о носок.
Нельзя останавливаться, об этом и речи быть не может. Пусть моя нога превратится в культю, но я не замедлю ход. Сжимаю зубы и насвистываю, локтем прижимая сумку к своему боку, чтобы она не болталась.
Эр-сюр-Л’Адур, восемнадцать.
Морис вдруг сворачивает в сторону от дороги и садится под дистанционным знаком. Побледнев как полотно, он прислоняется головой к верхушке тумбы, выкрашенной в красный цвет.
– Мне нужно передохнуть, какой-то упадок сил, слишком мало спал.
Меня это вполне устраивает.
– Поспи чуток, и полегчает, времени полно.
Я понимаю, что у него нет сил на ответ, он весь осунулся. Пока брат свернулся калачиком на откосе, я решаю развязать шнурок своего ботинка. Как обычно, узел никак не хочет поддаваться.
Именно этого я и боялся: шерсть прилипла к коже, и в том месте, где нога терлась о ботинок, расплывается розовое пятно, большое, как монета в один франк.
Если отодрать ткань, крови будет ещё больше. Лучше не буду трогать.
Тихонько шевелю пальцами, чтобы болело не так сильно.