Мессалина
Шрифт:
– Долгая жизнь и вечная слава божественному императору Гаю Цезарю! – воскликнула Валерия Мессалина и, встав со своего места, пристально взглянула на племянника.
– Слава! Слава! – подхватили все остальные.
– Благодарю всех, а особенно нашего известного бездельника Клавдия и его очаровательную Валерию.
Присутствовавшие засмеялись, и первым расхохотался Клавдий, пребывавший в самом веселом расположении духа:
– Конечно, бездельник! А потому прошу не бросать меня на произвол судьбы и почаще приглашать к этому столу!
– О, Август, ты красив и великодушен! – глядя в глаза Калигуле, сказала Мессалина. – Позволь же мне злоупотребить твоей щедростью и просить милости, на которую
– Говори, я слушаю, – произнес Калигула, который уже давно не сводил глаз с супруги Клавдия. – Все желания моей очаровательной тетушки должны быть учтены.
Энния Невия бросила на Мессалину взгляд, исполненный ненависти и злости; те же чувства отразились и в бледно-голубых глазах Агриппины.
– Боги давно ведают о благосклонности, – начала Мессалина, – которую ты мне оказываешь и которую, к сожалению, я не совсем заслужила, будучи далека от государственных дел. Но я прошу всего лишь о небольшом одолжении. Что ты ответишь на просьбу о зачислении в ряды преторианской гвардии человека, всей душой преданного тебе и дому Юлиев [48] , центуриона девятнадцатого легиона Деция Кальпурниана, который сейчас в отпуске и находится в Риме?
48
Дом Юлиев – династия императоров в Древнем Риме, потомки Августа.
Клавдий, как ни был пьян, от этой выходки жены похолодел и, повернувшись к Сенеке, проворчал вполголоса:
– Что за глупости у женщины на уме? Безрассудство моей жены скомпрометирует меня перед императором. Будто не знает его характера. Он же подумает, что я хочу стать префектом претория! Нет, не зря греки запирали своих трещоток в гинецее [49] ! О, мудрые греки, где вы?!
Однако последних слов Сенека не расслышал, потому что их заглушил голос Калигулы:
49
Гинецей – комната женщин в древнегреческом жилище.
– Макрон! Сегодня же прикажи записать в когорты преторианцев Деция Кальпурниана, рекомендуемого нашей очаровательной тетушкой. Только не центуриона, а трибуна: отныне он будет носить более высокое звание.
Пока Мессалина рассып'aлась в благодарностях Калигуле, многообещающе глядя на него, Луций Анней Сенека, словно забывший знаменитое учение Платона и Зенона, с заметным пристрастием рассматривал совершенные формы Юлии Агриппины, сестры императора.
Ей недавно исполнился двадцать один год. Она была высока, стройна; несмотря на осиную талию, обладала довольно широкими плечами и роскошной грудью, наполненной молоком для маленького Нерона.
Аристократичность обнаруживала себя в чертах ее лица правильной овальной формы: в высоком лбе, тонком носе, маленьком изящном рте и грациозно приподнятом подбородке. Чудесные ярко-каштановые волосы были мелко завиты и, обрамляя прекрасную голову, падали на плечи двумя косами. Восхитителен был разрез ее серо-голубых глаз, блестевших, как лезвие стального кинжала. Она производила впечатление умной, расчетливой и холодно-высокомерной женщины.
Но последнего никак нельзя было сказать об Эннии Невии, которая в глазах Мессалины, как в открытой книге, прочитала все ее намерения и теперь не могла сдержать вспыхнувших ненависти, страха и желания спасти Калигулу от чар других женщин.
Она слишком исстрадалась. Сколько она пролила слез, сколько раз пробовала жаловаться на Мессалину и лишь
– О, божественный Гай, – прошептала она Калигуле, как только тот назначил Деция Кальпурниана трибуном преторианцев, – не верь этой распутнице. Не предавай свою бедную Эннию, которая тебя так любит.
Калигула, не вставая с ложа, приподнялся на локте, а другой рукой придвинул к Эннии халцедоновый кубок, только что наполненный внимательным кравчим:
– Не бойся, Энния, и не огорчай меня. Выпей из моего кубка за милосердие твоего императора.
Зардевшись от этого знака особой благосклонности и словно забыв горечь недавних слов, женщина преданно взглянула на Цезаря и взяла со стола кубок:
– Здоровья и процветания величайшему императору Гаю Цезарю Германику!
Она выпила половину кубка и вернула его Калигуле, который допил остальное.
– А о чем задумался наш философ, – обратился Гай Цезарь к Сенеке, – который так внимательно разглядывает достоинства моей сестры Агриппины?
– Твоя сестра удивительно похожа на твою мать – то же благородство и гармония черт.
– Ты сегодня настроен на комплименты, любезный Сенека, – откликнулась Агриппина. – Богам угодно, чтобы дети походили на матерей.
– Бедная наша мать! – воскликнул Калигула. – Когда я думаю о ее страданиях, то во мне разгорается столько ненависти к Тиберию. – Он ненадолго замолчал, а затем поднялся со своего ложа и продолжил: – Вы не знаете: три года назад, когда мы жили в доме тирана на Капри, я однажды ночью оказался рядом со спальней Тиберия. Прислуга ушла, внутри было тихо. Только из комнаты возле атрия доносился храп преторианцев. Вдруг я вспомнил детство, мать, бедных братьев Нерона и Друза. И тогда во мне что-то перевернулось, произошло что-то необъяснимое. Точно кровь закипела в жилах и ударила в голову. Мне вдруг послышался какой-то смутный гул, как будто где-то рядом заговорили сотни приглушенных голосов. Не осознавая всего происходящего, я понял только то, что вынимаю из ножен кинжал и иду в спальню Тиберия. У меня помутился рассудок, и я бы не задумываясь убил ненавистного тирана. Я чувствовал, что должен отомстить за истребление всего моего дома.
– Во имя Марса-мстителя, ты должен был убить его! – нарушил тишину возглас Агриппины, которая с напряженным вниманием слушала рассказ брата.
– Я его увидел при слабом свете лампы. Он беззаботно спал. Глаза были плотно закрыты, мерно дышала грудь. Но даже во сне его лицо, покрытое кровоточащими язвами, вызывало ужас. А лицо императора – это лицо всей империи! – неожиданно повысил тон Калигула и, помолчав немного, продолжил: – Я задрожал от страха. На лбу выступил холодный пот. В голове промелькнула кошмарная мысль: а вдруг этот старый притворщик только делает вид, что спит? Вот он смотрит на меня сквозь прикрытые веки. Вот сейчас поднимет свою чудовищную руку – вы ведь знаете, он и в старости был неимоверно силен – и, словно стальными клещами, сожмет мое запястье. Мои нервы не выдержали, и я бросился прочь, о чем до сих пор жалею.
– Ты струсил! – угрюмо заключила Агриппина.
– Да, струсил, – согласился император и, ни на кого не глядя, опустился на свое ложе.
Воцарилась такая тишина, что стало слышно, как Клавдий жует куски недавно принесенного фруктового пирога, которым он, пребывая в глубокой задумчивости, машинально набивал рот.
– Наверное, я правильно поступлю, – спустя некоторое время проговорил Калигула меланхоличным тоном, – если прикажу жрецам и преторианцам отправиться на Пандатерию и Понтийские острова, чтобы с подобающими почестями вернуть прах нашей любимой матери и бедного брата Нерона, а потом поместить их в мавзолей Августа. Пусть у народа будет возможность выразить почтение, которое он к ним питает.