Месть еврея

Крыжановская-Рочестер Вера Ивановна

Ты хочешь молиться. «Молись делами». Раскайся и смирись, и молитва, эта небесная утешительница, сни­зойдет на твою душу. Упрямый гордец не нуждается в подобном утешении, созданном для несчастного горе­мыки.

Голова призрака повернулась к Самуилу и взгляд, исполненный бесконечной любви, страдания и сожаления, устремился на него. В ту же минуту над стариком об­разовался лик, ярко озаренный золотистым светом. Большие глаза, спокойные и строгие, обратились к Са­муилу, и глубокий мелодичный голос произнес:

— Пока самоубийство будет казаться тебе спасением, ты не найдешь себе покоя.

Самуил вскочил словно спросонья.

— Что это было? — шептал он.— Сон или видение?

Он вынул из кармана спички

и зажег свечу, стояв­шую возле на столе. Ему тотчас бросился в глаза лис­ток бумаги, положенный под подсвечником. Он взял его и, пораженный, прочитал слова, которые сейчас слышал.

Он опустил голову, в нем мгновенно созрела реши­мость. Мысль о самоубийстве была устранена навсегда, и горячая молитва вознеслась из его измученной души.

IV

С этого дня мало-помалу к Самуилу стало возвра­щаться спокойствие. Он смело глядел в будущее, гото­вый мужественно нести то, что его ожидало. Более мрачный, сосредоточенный, чем когда-либо, он снова взялся за дела, работая усерднее своих служащих, но образ его действий так изменился, что Леви недоумеваю­ще покачивал головой и решил с Зильберштейном, тоже весьма недовольным, что голова банкира не в порядке и что его ожидает разорение.

Из-за вынесенной нравственной борьбы Самуил отда­лил ребенка, так как ему тяжело было его видеть, но по мере того, как к нему возвращалось душевное спокой­ствие, в нем воскресла и сильная, страстная любовь к этому мальчику. Теперь он большую часть своего досу­га посвящал ребенку, играл с ним, развивал его и учил.

Раввин, придя как-то к нему по делу, заметил, что пора было бы заняться религиозным воспитанием ма­ленького Самуила.

— Ему скоро исполнится пять лет, а его никогда не водят в синагогу,— добавил он внушительно.

В заключение он рекомендовал банкиру молодого маламеда, из своих друзей, который сумел бы, почти играя, внушить ребенку правила Моисеева закона. Са­муил ответил уклончиво, но вопрос, поднятый этим раз­говором, озадачил его. Он спрашивал себя, имеет ли он право теперь, когда отказался от мщения, воспитывать похищенного ребенка в религии, еще более отделяющей его от родителей, которых он его лишил, в той религии, от которой впоследствии ребенок должен будет отка­заться? Честно ли увеличивать душевную смуту ребен­ка еще новым религиозным вопросом? И, в связи с пер­вым, другой вопрос, не менее тяжелый, возник в его уме. Коль скоро тайна обнаружится, ему возвратят отвержен­ного им сына, как тогда этот сын, воспитанный в хри­стианстве и уже способный, быть может, судить, как будет он относиться к отцу, чуждому для него по вере, которую его научили презирать.

— Нет! — говорил себе Самуил.— Раз я отказался от мщения, то должен, по мере сил, исправить сделанное мною зло, возвратить христианскому ребенку религию его родителей и, насколько возможно, заполнить про­пасть, отделяющую меня от отверженного сына. То, что ранее я хотел сделать для любимой женщины, то теперь я должен сделать как первое проявление моего раская­ния. Я пойду к отцу фон-Роте и попрошу его окрестить меня и ребенка.

Последствием этого решения были переговоры с гу­вернанткой маленького Самуила и приказание обучить его христианским молитвам и жизнеописанию Спасителя.

За последние годы Самуил очень редко виделся с фон-Роте, но сохранил с ним дружеские отношения и исправно выплачивал пенсию для бедных.

Священник приветливо принял банкира, а когда узнал, что Самуил хочет принять христианство, лицо его просияло.

— Ах, сын мой! Я предчувствовал, что Господь бог дарует мне эту милость! — воскликнул он со слезами на глазах.

— Не радуйтесь, отец мой. моему обращению, пока не выслушаете первую исповедь. Хотя я хочу исповедовать­ся ранее моего крещения, но надеюсь, что вы сохраните мое признание и не нарушите тайны, к

чему обязывает вас ваш сан. К тому же вы, вероятно, не одобрите побуди­тельную причину, которой я обязан моим возвращением к вере в Бога, в бессмертие души. Впрочем, судите сами.

И в коротких словах он сообщил ему о всех стран­ных явлениях и подавляющих доказательствах, побе­дивших его неверие.

— Вы ошибаетесь, сын мой,— сказал старый пас­тор,— я не осуждаю эти убеждения, которые называют новыми, хотя они стары как мир. Библия и Евангелие говорят нам о фактах, подобных тем, которые вы видели, как, например, духа Самуила Саулу у Аэндорской вол­шебницы, и огненная рука, начертавшая приговор Вал­тасару на стене его собственного дворца. А видение про­роков, явление ангела и святых, разве не доказывают существование невидимых существ, добрых и злых? Я сам, сын мой, имел доказательства загробных сно­шений, и хотя не могу говорить все о моем мнении об этом предмете, но вам скажу то, что думаю, и не могу от­нестись неодобрительно к силе, спасшей вас от погибели.

Три недели спустя после этого разговора отец Мартин объявил своего неофита достаточно подготовленным и на следующее воскресенье назначил крещение. Самуил снова заявил ему о желании открыть ему свою душу до совершения церемонии и просил его назначить день для тайной беседы.

— Сегодня же я могу быть у вас, дитя мое, и будь­те уверены, что какие бы сердечные раны вы не открыли, тайна их умрет со мной.

Вечером Самуил пошел в комнаты, некогда предназ­наченные для Валерии и чудесным образом уцелевшие от пожара. Следы разрушения давно исчезли, дом, сно­ва отстроенный и заново отделанный, принял свой обыч­ный вид, только распределение комнат подверглось окончательному изменению. Контора и все отделения банка занимали прежнюю квартиру Самуила, а сам он поместился в первом этаже, и кабинет снова занял свое место около таинственных комнат, постоянно, впрочем, закрытых; видимо, избегая воспоминаний, он не вхо­дил в них уже более года. Но в этот день ему казалось, что единственным возможным местом для его тяжелого признания были комнаты, предназначенные когда-то той, которая разбила его судьбу.

В будуаре, обитом голубым бархатом с серебром, на мольберте завернутый в занавес во всю высоту стоял портрет. Самуил зажег свечи двух канделябров, стояв­ших на камине, передвинул мольберт к свету и открыл портрет. Валерия, как живая, предстала его глазам, та­кая, какой он видел ее в ту незабываемую минуту: в белом воздушном платье, с пучком цветов на коленях, с васильками в пепельных волосах, радостно ему улы­бающаяся.

Глубокий вздох вырвался из его груди.

— И ты тоже теперь не такая, какой была прежде,—• прошептал он.— Где то выражение простодушного до­верия и спокойной чистоты, которое отражалось в твоих синих глазах? Жизнь и страсти стерли его. Но какое преступление могла ты совершить, если муж тебя бро­сил? Ужели ты изменила Раулю так же, как прежде отказалась от меня и забыла? Какая гроза пронеслась над твоей головкой? Что сделало из тебя ту тень преж­ней Валерии, которую я вчера встретил?

Накануне экипаж его встретился с коляской, в ко­торой он увидел Валерию до того изменившуюся, что он положительно не верил своим глазам. Глубокая пе­чаль туманила ее лицо, глаза смотрели мрачно и суро­во, горькая складка легла вокруг ее рта, который, бы­вало, так весело улыбался. Она тоже узнала его, но тотчас же враждебно отвернулась и закрылась зонти­ком. Лицо Самуила вспыхнуло при воспоминании об этом проявлении враждебного чувства. Он порывисто задернул занавес, повернулся и, взяв один канделябр, отнес его в свою прежнюю спальню. Там он поставил его на стол, придвинул два кресла и, сняв с алькова Распятие из слоновой кости, положил его на Евангелие. Едва окончил он эти приготовления, как легкий стук в дверь возвестил о приходе священника.