Месть обреченного
Шрифт:
А значит, если я пойду ва-банк, шума не миновать. Так что же мне делать, будь оно все проклято!?
Затаившись за поленницей, я усиленно ворочал мозгами. Проникнуть в дом можно было только через одну-единственную дверь, а ее-то без присмотра вряд ли оставили. К тому же половицы на веранде так скрипели, что могли разбудить даже спящую царевну.
Окна? Евдокия Ивановна их никогда не открывала; они были небольшими, в форточку влезть мог разве что котенок.
Значит, оставался единственный путь – уничтожить засаду у калитки, а дальше… Дальше куда хромая выведет.
Стараясь слиться с землей, как меня учили в джунглях Южной Америки, я пополз в сторону палисадника, где угрюмо и неподвижно застыли две зловещие фигуры.
Надо отдать им должное: дело свое они знали отменно, и, не будь у меня определенных навыков, заметить их маскировочные ухищрения оказалось бы весьма непросто.
Скорее всего, это были армейские спецназовцы, на покупку которых наши мафиози не жалели денег.
Безжалостно выброшенные на гражданку, без крыши над головой и без средств к существованию, имеющие только одну специальность – профессионального убийцы, они неприкаянно маялись в безумном и непонятном для них мире "демократического капитализма" с его неписаными волчьими законами, где привычное по армейской службе плечо товарища чаще всего являлось трухлявым бревном, перекинутым через пропасть.
Я понимал этих ребят, я им сочувствовал, но сегодня они оказались не в том месте, не в тот час и не на той стороне.
Я полз, и мои телодвижения со стороны, наверное, напоминали замедленную киносъемку охотящегося варана.
Пока они меня не замечали.
В первую очередь по той причине, что все их внимание было поглощено снующими по тротуару горожанами, за которыми ликвидаторы наблюдали через щели в заборе.
А во-вторых, из-за высокой прошлогодней травы, моей недавней головной боли.
Евдокия Ивановна, едва сошли снега, все уши мне прожужжала, чтобы я в конце концов повыдергал эти заросли сухостоя.
Но у меня находилось множество причин, лишь бы не заниматься такой неблагодарной и скучной работой.
И теперь я мысленно благодарил свою лень, в большей степени происходящую от нелюбви истинного горожанина к крестьянскому труду, нежели от того, что я был байбаком.
Я уже находился примерно в двух-трех шагах от ликвидаторов, когда тот, что был поближе, вдруг заподозрил неладное.
Видимо, его не раз и не два тренировали как охотничьего пса, по верхнему чутью, когда запертый в обширной неосвещенной комнате человек должен был реагировать на совершенно бесшумные движения предполагаемого противника, чтобы тут же нанести разящий удар.
После многочасовых бдений в полной темноте мне иногда казалось, что голова становилась похожа на огромный фасеточный глаз диковинной стрекозы, который мог замечать не только живые существа или предметы, но и исходящее от них тепловое излучение.
Он медленно повернул голову в мою сторону и привстал – из-за малой высоты забора оба сидели на корточках.
И тут мне просто повезло – его острые, хищные глаза прежде всего вперились в поленницу. И когда он опустил взгляд долу, я уже резко выбросил правую руку вперед и метнул нож.
Похоже, он испугался (что и немудрено), но мгновенно хлынувшая на заросшее щетиной лицо бледная желтизна успела окрасить его лишь редкими пятнами до того, как клинок вонзился точно под кадык и жизнь стала покидать ликвидатора с шипением проколотой шины.
Я метал нож из очень неудобной позиции, больше надеясь на авось, нежели на точный расчет, признак высокого мастерства. Мне необходимо было просто выиграть считанные доли секунды, чтобы вскочить на ноги.
Но – честь и хвала немецкому качеству! – позаимствованный у первого из ликвидаторов нож был прекрасно сбалансирован и, казалось, сам выпорхнул из ладони.
Второй ликвидатор не успел упасть на землю, как я уже выпрямился во весь рост.
Третий вытаращился на меня с таким видом, будто я по меньшей мере был исчадием ада во плоти.
Однако, несмотря на шок, действовал он со скоростью и автоматизмом запрограммированного робота – молниеносно повернул в мою сторону ствол автомата и нажал на спусковой крючок.
Это его и погубило.
Совершенно машинально он целил туда, куда и нужно, – в мою грудь. Но в запарке не учел (а может, и не знал), что меня тоже кое-чему учили.
Едва его палец лег на спусковую скобу, как я тут же сыграл в ваньку-встаньку – на прямых ногах завалился вперед и навскидку вогнал пулю из "макарова" точно ему в сердце.
И в этот момент из глубины дома донесся истошный крик и грохнул выстрел.
ОЛЬГУШКА!!! О ГОСПОДИ, НЕУЖЕЛИ?!
Не знаю, как я бежал к дому. По-моему, словно животное – на четвереньках. Некогда было подниматься на ноги.
Одним ударом я разнес входную дверь в щепки и кубарем влетел в горницу. И последнее, что я еще запомнил, пока был в состоянии что-либо соображать, – это нестерпимое ярко-красное пятно на белоснежной кофточке жены, которая лежала возле стола, и чужую грязную тень человека с нацеленным в мою сторону пистолетом…
Очнулся я от собственных рыданий. Кто-то тормошил меня за плечо и кричал на ухо:
– Опомнись, окаянный! Да жива она, жива! Ее в больницу нужно…
Только теперь я понял, что лежу рядом с Ольгушкой и реву белугой.
Возле меня на коленях стояла Евдокия Ивановна и пыталась подложить ей под голову подушку-думку. – Ж-жива… Мой язык одеревенел и едва ворочался в сухом, будто пустыня, рту. – П-перевязать…
– Спасибо, что напомнил. Лучше помоги.
– Где… Анд-дрейка? – Там… Евдокия Ивановна махнула рукой в сторону входной двери. – В баньке она. Не нужно ему это видеть…