Месть смертника. Штрафбат
Шрифт:
Нагрузившись обновками, Белоконь вышел из первой интендантской палатки и тут же стал в очередь у следующей. Здесь выдавали сухой паек, и с ним все оказалось сложнее. Сало и комбижир закончились до него. Муки, круп, макарон и даже соли не было вовсе. В очереди мечтательно говорили о выдаче рыбных консервов, масла и печенья, но их в этот раз отпускали только офицерам от капитана и выше. Потратив почти час, Белоконь получил две банки «второго фронта» (американской тушенки) и упакованные в бумагу сухари – вместе это почему-то называлось двухнедельным запасом продовольствия. С таким сухпайком надежда была только на регулярную кормежку в санчасти. В нагрузку ему выдали пять коробок сырых спичек, из которых загоралась каждая восьмая, что равнялось примерно одному коробку нормальных, сделанных в мирное время.
Следующей была очередь за спиртом, махоркой и мылом. Последнее приятно удивило сержанта: за прошедший год мыло выдавали впервые. Правда, по одному куску на четверых, но и четвертинка лучше, чем ничего. Он назвался. Здесь, как и всюду на раздаче, Белоконь добавил:
– Только для себя.
Сказал он так потому, что ему не раз случалось ездить к снабженцам от своего расчета или даже от всей батареи – вместе с Ереминым. Интендант странно посмотрел на петлицы сержанта и сказал:
– Вас, пушкарей, почти не осталось…
– Угу, – не стал спорить Белоконь, – то есть так точно.
– Пройди, пожалуйста, в палатку. Там Сан Саныч, скажешь ему… В общем, иди туда.
Белоконь прошел в глубь палатки-склада. Немолодой старлей-снабженец – очевидно, Сан Саныч – распаковывал ящики. Пахло сырым табаком.
Старлей близоруко оглядел вошедшего.
– Тоже командир? – спросил он.
– Командир расчета гаубицы, – сказал Белоконь, уже догадываясь, в чем дело.
– Большой расчет-то?
– Вместе со мной – восемь человек.
– И что же ты, один остался?
– Да. Я остался один.
– Ай-ай, бедные хлопчики! – гнусаво посочувствовал Сан Саныч. – Сколько молодых теряем, сколько чистых душ! Они же, почитай, совсем на свете не пожили! – Белоконь молча ждал, безразлично глядя в потолок палатки. – А тебе, командиру, как, наверно, за хлопцев душа-то боли-ит!.. Помянуть их хочешь?
Немного подумав, Белоконь кивнул.
– Хорошее это дело, – сказал Сан Саныч, – правильное. А в правильном деле мы всегда поможем, мы ж не звери. Есть вариант тебе за всех расписаться. Теперича никто проверять не станет, под трибунал не попадешь. Уж за это можешь быть покоен. Поделим все напополам, а мы с мужиками тоже за твоих хлопчиков выпьем. Ну, как?
Белоконь поколебался. Годом или даже несколькими месяцами раньше он бы точно не согласился – в этом было что-то противное, даже подлое. Но сейчас такие мысли доносились будто издалека, приглушенные безумной фронтовой обстановкой. Душа за ребят не болела. Им-то теперь лучше, им уже все равно.
…А неплохо устроились снабженцы! Выпьют они с мужиками, помянут. И они ведь почти не рискуют: ответственность на сержанте, выдающем мертвый расчет за живой и числящийся на довольствии. Впрочем, черт с ними.
– Сколько нам положено? – спросил Белоконь.
– На всех – шесть литров спирта, два куска мыла и восемь брикетов махорки. Получишь, значит, три литра, кусок и четыре брикета.
– Что ж ты, Сан Саныч, погибших ребят так обираешь?
Еремин, тоже старший лейтенант по званию, за такое обращение пробил бы сержанту «фанеру» – кулаком в грудину. Не за слова – за тон, которым они были сказаны. Но офицеры бывают разные, а уж кадровый пушкарь от кадрового снабженца отличается как яблоко от помидора. Хотя оба – те еще фрукты.
Сан Саныч ответил сравнительно спокойно:
– А ты не учи меня, малец, я ж для тебя стараюсь. И моему командиру налить надо, – пустился он в объяснения, – тоже ведь живой человек. У него тоже душа. Пожалеет хлопцев, документы не глядя пропустит. А его командир, майор наш, он не просто человек – человечище! С ним разговор особый… Не ерепенься, тебе же и так на помин хватит.
Белоконь чувствовал себя мерзко. Неужели ему настолько нужны эти мелочи? Нет. Нужны, но не настолько. В чем же дело?.. А в том, что в словах снабженца все же была правда. Ее можно было разглядеть даже за перекрывающим все желанием наживы. Белоконь мог бы помянуть товарищей, с которыми его связывала тяжелая гаубица-якорь. Он жив, и это не последний его расчет – эти люди быстро забудутся, будут вытеснены из его жизни новыми. Чтобы это не случилось слишком быстро, сержант возьмет себе небольшое, временное напоминание о них. Если он некоторое время будет помнить, просто помнить, что курит их махорку и пьет их спирт, этого будет достаточно.
– Уговорил, Сан Саныч, – сказал Белоконь. – Отложи мне два мыла и восемь махорок, нацеди фляжку спирта, а остальное между собой разольете, чтоб никого не обидеть.
– Больно ты, малец, шустрый! – сказал снабженец. – Тогда шесть махорок.
– Восемь. И два мыла. А спирта вовсе не надо.
– Одно мыло, семь махорок и полкатушки доброго крепкого шнура.
– Какого шнура?
– Я ж говорю, доброго. Почти двадцать метров. Если надо чего подвязать – это первое дело.
Белоконь почувствовал, что запутался, помотал головой и сказал твердо:
– Два мыла. Восемь брикетов махорки. Иначе не подпишу.
– Ишь, молодняк пошел! – возмутился снабженец. – Сделай вам добро, сразу зубами в горло вцепитесь! Я ж только тебе помочь хочу, для тебя! Ничего себе не оставляю, вот те крест!..
На слове «крест» Белоконь развернулся кругом. Правда, уйти он не успел – Сан Саныч остановил. Сделка состоялась.
Сержант нагрузил новый вещмешок и написал в интендантских бумагах, что получил двухнедельный пай спирта, махорки и мыла за весь расчет.
Потом Белоконь увязал все свое армейское добро в один тюк. Он уже собрался идти в санчасть пешком, когда вдруг обнаружил Алешу, который ругался со снабженцами. Водитель получал вещи для медиков и их пациентов. Тут же стоял его грузовик с ящиками, выглядывающими из кузова. Пока Алеша бесцеремонно орал на старших по званию, упирая на недостачу каких-то одеял, Белоконь залез в кабину, нашел там немного бумаги и соорудил себе самокрутку. Выкурил, свернул еще одну. Алеша к этому времени угомонился и расписался в накладных. За то, что он напялил лейтенантский китель и тем самым выдал себя за офицера, его хотели бить, потом решили арестовать, но он как-то выкрутился. Водитель ретировался в машину и поспешно переоделся в новую гимнастерку. Развалившегося внутри Белоконя он встретил как родного и немедленно подарил ему злополучный китель.