Месть смертника. Штрафбат
Шрифт:
Видя такую радость и боевой задор, особисты повременили с выдачей оружия. Но страсти быстро улеглись, и рота организовалась в очереди повзводно. Выдаваемое под роспись личное оружие по большей части досталось штрафникам в наследство от полегшего батальона. Добрую половину бойцов вооружили автоматами с вместительным круглым магазином, «папашами» – ППШ и ППД. А в отдельной очереди даже гранатами в ассортименте. Кому не досталось гранат, получили саперные лопаты – орудия страшной разрушительной и посредственной созидательной силы. В умелых руках, конечно. Небольшой группе случайных везунчиков достались трофейные «шмайссеры». Многим штрафникам уже доводилось ими пользоваться – все знали, что это чрезвычайно удобные и надежные машинки. Остальные получили заурядные винтовки Мосина – точно такую же Белоконь целый год таскал на плече, избавившись от нее при известных обстоятельствах.
То, что автоматического оружия не хватит на всех, было понятно сразу – его всегда было мало. В этот раз Белоконь подсуетился заранее и первым погнал свой взвод к ведавшим «папашами» энкавэдэшникам. По сержантской привычке он организовывал подчиненных энергичными пинками и затрещинами. Только когда его сотня была выстроена в длинную очередь внутри окопа, Белоконь с ужасом понял, что он сейчас гонял не рядовых разгильдяев, а видавших виды военных, в том числе кадровых офицеров.
Но почему эти люди терпели тычки взводного, будто запуганные новобранцы? Потому что они уже стали штрафниками. Внутренне. Их сломал Особый отдел, довел до готовности котел оврага, а в безоружном марш-броске суховеи выветрили из их голов последние иллюзии. Они были готовы повиноваться и умирать, жертвовать собой ради посмертной реабилитации или просто по приказу. Настоящие штрафники. Разве он сам сильно от них отличался?.. Белоконь не знал.
Пока происходили массовые действа с кашей и автоматами, особисты занимали позиции позади основной линии окопов. Они деловито устанавливали станки для пулеметов Максима, расчищали доставшиеся им траншеи, носили ящики с патронами. Сначала штрафники не замечали энкавэдэшников, но вскоре заприметили. И впали в мрачную задумчивость. Возможно, были и наивные оптимисты, рассудившие, что рота НКВД – явно не меньше роты – располагается здесь для посильного участия в штурме высоты.
Потом Гвишиани веско проговорил, глядя на особистские приготовления поверх насыпи:
– А вот и наша охрана, э!
И сплюнул.
Только после этого штрафники заметались и загомонили: заградительный отряд. Они еще никогда такого не видели. Сдерживающие панику и отступление силы НКВД располагались буквально в паре метров от основных позиций. Стало ясно, что во время атаки штрафников будут буквально гнать вперед – из окопов особистов подступы к высоте простреливались до самых фашистских огневых.
К середине дня прибыли первые машины с уголовниками. Их путь сюда был долгим – в отличие от людей Титова, которым до окаянной высоты было рукой подать. Сначала зеков везли железной дорогой, потом гнали в пешей колонне. Несмотря на охрану, половина будущих бойцов Красной Армии «потерялась» в пути – велика Россия, уже не найдешь. Штрафники с уголовным прошлым прибыли на фронт совершенно озверелые. Они проклинали войну, долгий путь и граждан начальников, открывающих огонь даже при малейшем подозрении в побеге.
Перед дальней дорогой зеки провели неделю в учебной части, где их готовили воевать в пехоте. Надеяться на бойцов, прошедших такую подготовку, не приходилось, и комбат Дерюгин приуныл. Вдобавок ко всему весь батальон уголовников – три роты – был немногим больше роты Титова.
Через час после прибытия зеков приехала машина с предназначенными им винтовками – ничего другого уголовникам не полагалось. На ней же привезли снаряды для пушек калибра семьдесят шесть миллиметров. Внезапно выяснилось, что позади заградотряда располагалась батарея в четыре орудия. Пока у замаскированных пушек не началось оживленное движение, штрафники их не заметили. А увидев, приуныли: огневая поддержка была плевой.
Суматошный день подошел к концу. В его завершение фрицы, до этого сидевшие тихо, устроили штрафникам небольшой минометный обстрел. Чтоб не забывали, где находятся. Особых разрушений не было. Пострадали два блиндажа с титовцами, кого-то убило у заградчиков да разнесло в клочья один из грузовиков, доставивших штрафной батальон с зеками.
Белоконь высчитывал число и никак не мог понять, был этот день вторым августа или уже третьим. От длительных переходов у него всегда изменялось ощущение времени. В конце концов он плюнул – это было совсем не важно. Он лежал в блиндаже, куда набилось еще полторы дюжины бойцов его взвода. Некоторые спали, остальные тихо переговаривались. Белоконь делал вид, что спит.
Он думал о своей жизни, о том, что для него теперь мир будет всегда поделен на несколько совершенно разных эпох. Первая из них – довоенная и самая продолжительная. Детство, юность, любимая работа, от которой он уже отвык и начал забывать. Любимая жена, которую он помнил всегда, но все меньше и меньше питал к ней эмоций, он помнил о ней скорее как о факте, о том, что она есть, есть дети, из Уфы приходят письма… Довоенные воспоминания съеживались, будто остров, затапливаемый половодьем. Потом война, вторая эпоха. Недолгая учеба, стрельба из пушки, переход с пушкой, снова гаубичный грохот, снова отступление… Это была изнурительная работа, но все же не та война, которую вела пехота или авиация. Приехали, зарылись, замаскировались, отстрелялись, уехали, снова едем, едем, едем. Да, вокруг трупы, но перед глазами – гаубица, тяжелая махина. Именно она палила по немецким укреплениям. Не люди, наводящие ее на цель, не люди, дающие ей разрушительные снаряды, не люди, ведущие ее к месту очередного сражения – через грязь до середины колес, через снег до груди, через раскаленные солнцем просторы. Воевала пушка. Она и еще три таких же – батарея, четыре тяжеловеса.
За год службы пушке и жизни для пушки Белоконь видел куда меньше крови, чем увидел бы в любых других войсках. Но служба при гаубице отупляла – совсем иначе, чем отупляла бы пехотная мясорубка, если выживать в ней из атаки в атаку. От этого мрака он убегал в письма к Люсе, к своей единственной спасительнице – ниточке в жизнь, которую он считал настоящей.
А потом пушка исчезла из его жизни – так быстро, что он еще не до конца опомнился. И пушка погибла. Туда ей и дорога. Правда, она, как тонущий крейсер, утащила с собой почти всю обслугу, которая могла бы и выплыть.
И вдруг началась, озарила все вокруг его третья эпоха – еще меньшая по времени, но такая огромная и бездонная… Рита, ночь, лес, озеро… Все, что было до этого, – лишь тусклый снимок, все, что будет потом, – несущественно.
Мир накренился, не выдержав этого счастья, – и рухнул.
Наступила новая, очередная эпоха. Особисты, вонь, овраг, солнце над головой и бесконечная пыльная дорога под ногами. И ведь это еще только начало. Грядущая атака на высоту сто двадцать три и восемь – еще одна эпоха в его расслоившемся мире. Но о ней лучше не думать. Сама придет.
Белоконь чувствовал, что изменился – причем изменился совершенно. Теперь, если бы ему предложили выбрать, в какую из эпох вернуться, он, не раздумывая, предпочел бы ночную рощу и озеро, отражающее лунный свет. И свою женщину-рысь. Раньше, еще на службе при гаубице, он часто думал о том, что больше никогда не вернется в довоенный Киев, никогда не будет любимой Люси и любимой работы. Все уже изменилось. И сам он сильно изменился. Прошлого не воротить.
Вдруг в его сердце закололо от ужаса и дыхание стало прерывистым от того, что он понял, что с эпохой, в которой они сошлись с Ритой, случилось уже то же самое. Для того чтобы они встретились – так близко и так ярко, – должны были совпасть миллионы условий. Этот мир были составлен не только из них двоих – в нем также был волшебный лес, тяжелая работа днем, ослепительная близость ночью, теплое озеро, звезды и даже помалкивающие за рекой немцы. И разводящий руками Чистяков – ведь каждый раз этот жест означал, что Белоконь может вернуться в санчасть еще на два дня.