Месть смертника. Штрафбат
Шрифт:
– Угу.
– Василий, я не берусь судить, что у тебя с головой и было ли оно у тебя до травмы. Но второго Дерюгина нам не нужно. Когда сходят с ума командиры, это слишком дорого обходится для солдат, понимаешь?
Белоконь кивнул, хотя слова комбата он воспринимал с трудом. Но сознание возвращалось, в глазах светлело с каждой секундой.
– Для тех, кто имеет голову на плечах, – говорил Титов, – война опасна не только смертью или ранением. Сколько уже таких дерюгиных на моих глазах впадали в… хм, в поведение, которое можно назвать только преступным. Я и сам отчасти такой – мне обожгло не только лицо и грудь, мне обожгло ум… Может быть, я говорю сейчас не очень гладко и четко, но уж постарайся понять. За мной нет ни малейшего преступления, но командовать штрафниками меня отправили не просто так, на то были причины. Во мне что-то сдвинулось, Василий. Пока ты тут лежал, говорил и вскрикивал, я понял, что и с тобой случилось то же самое. Поэтому я и решил с тобой поговорить. Хочу рассказать тебе, что мне помогает выплыть, когда накатывает волна ужаса. Выслушай и постарайся запомнить. Это единственное средство для таких людей, как мы с тобой.
– Хорошо, – сказал Белоконь. В «единственное средство» Титова он заранее не верил, но старался не подавать виду.
– Когда мне кажется, что меня вот-вот захватит ужас, что нет выхода и все бесполезно… я думаю о русской земле, – сказав это, Титов встал и простер руки, указывая на раскинувшуюся за стенами блиндажа русскую землю. – Наша страна, она огромна, бескрайние просторы!.. Сколько лесов и полей, широких, как море, рек! Эта земля может прокормить сотни миллионов человек, тысячи! Сколько хлебопашцев с плугами, рабочих на наших величественных заводах, коров на тучных колхозных лугах… – Титов сделал паузу и набрал побольше воздуха, – …ежедневно совершают великий трудовой подвиг, чтобы прокормить нашу рабоче-крестьянскую армию!!!
Запрокинув флягу, Белоконь принялся шумно пить. Комбат не обратил внимания.
– И гордость!!! Гордость охватывает за нашу советскую родину во главе с рабоче-крестьянским правительством!
Беспрерывно кивая, Белоконь достал из вещмешка немецкий заменитель меда в брикете. К нему бы хлеба. Ничего, и так неплохо.
– И чувствуешь, Василий, всей кожей ощущаешь, что вместе мы победим любого врага, не говоря уж о какой-то там душевной слабости! Что такое душевная слабость перед жарким энтузиазмом нашего общего дела?!! Наш человек, рабочий и колхозник, всегда здоров душой – он лечится трудом для всеобщего блага! Большевизм – высшая стадия умственного здоровья, вот к чему нужно стремиться!..
Белоконь утвердительно выкатил глаза – выразил энтузиазм и преданность общему делу. От этого он едва не подавился.
Титов кончил и немного успокоился. К нему постепенно возвращалось осмысленное выражение здоровой половины лица. Комбат принял из рук Белоконя флягу с водой, попил и отдышался.
– Вот так и только так, Василий, – сказал он, – можно бороться с нашим слабым перед обстоятельствами разумом.
– Спасибо вам большое за науку, товарищ капитан! – сказал Белоконь.
– Это единственное средство! – повторил Титов. – В моменты слабости ты должен понимать, что есть что-то гораздо выше и важнее твоей жизни. И даже жизней всех бойцов Красной Армии!
Белоконь с ним согласился. Да, есть что-то гораздо выше – есть! Рита, ночь, луна над озером… Рита…
– Знаю, что не всякий способен повторить твой подвиг, – сказал комбат. – Ох, не всякий! Поэтому я и говорю с тобой как с близким мне по духу советским человеком. В одиночку уничтожить два взвода фашистов, захватить языка и важные документы, схемы – это по-комсомольски!.. Ты комсомолец?
– Нет, товарищ капитан, мне не по возрасту.
– Ах, да… И я со всей уверенностью утверждаю: подобное можно совершить только с мыслью о нашем социалистическом отечестве… – чуть менее восторженно сообщил Титов и внезапно перешел на деловой тон: – Поэтому я добавил несколько фраз в твой вчерашний рапорт, перепишешь. Без них у командования может сложиться ошибочное впечатление о случившемся. Уверен, что очень скоро тебя восстановят в звании и вернут в твою часть. И орден получишь, уж в этом не сомневайся. Но, как я уже говорил, меня беспокоит твое состояние. Мы с Ладо посовещались… и товарищи из энкавэдэ не против… Пока документам еще не дали хода и пока я твой комбат, получишь отпуск. Три дня. На большее мне не хватит полномочий – на бумаге ты еще штрафник.
Титов сказал, что документы о реабилитации и, возможно, о присвоении ордена будут направлены уже в артдивизион Белоконя – за три дня этот вопрос решится.
Это означало свободу…
Белоконь добирался в штаб своей дивизии сперва на попутной полуторке, а потом и пешком. В первый день он проделал большую часть пути. Белоконь трясся в кузове машины, проезжая мимо все так же тянущихся к Сталинграду колонн грузовиков, танков, самоходок и просто пехоты. Потом пришлось идти пешком, ночуя в поле, убеждая каждый встречный патруль, что он не дезертир. Отпускное удостоверение у него было в порядке, но все шло к тому, что он прибудет в штаб к концу третьего дня отпуска, когда уже нужно будет либо возвращаться в штрафбат, либо идти к Чистякову. Если не считать той самой первой полуторки, попутного транспорта не было.
Белоконь шел тем же самым маршрутом, которым двигалась его штрафная рота, спеша на проклятую высоту. Он жевал мерзкую кашицу, в которую превратился немецкий шоколад, и думал, что Сивой был чертовски прав – нормальной едой это можно называть только с большого голода и только в первые дни. Белоконь представил Сивого – как он в это время тоже идет куда-то, ест такую же шоколадную кашу и так же ее клянет. Уголовник последовал совету старшины – прощаясь со штрафниками, Белоконь его уже не застал. Сивой сделал ноги, так и не дождавшись разрешения их небольшого пари.
В этом одиноком походе у Белоконя было два повода для радости. Первый: жара стала спадать. При таком незлом солнце можно было идти и днем – предварительно прополоскав форму и бинты в холодном ручье и чувствуя, как одежда высыхает на теле. Правда, после этого он очень скоро становился еще грязнее – пыль охотно липла к мокрой ткани. Вторая радость – то, что те встречные, которые хоть что-то слышали о его дивизии, утверждали, что ее штаб на прежнем месте. За полторы недели дивизия могла либо перестать существовать, либо переместиться в немыслимые дали, и Белоконю пришлось бы долго искать ее у черта на рогах. Другой вопрос – где теперь Чистяков с его недоделанным артдивизионом…
Это не главное, решал Белоконь и переключался на более важные материи. К такой-то матери Чистякова, артиллерию, отпуск! Не к ним он возвращается. Он идет к Рите. То, что штаб на прежнем месте, могло означать, что на прежнем месте и санчасть. Ему очень хотелось так думать. Что никуда не делась роща вокруг нее. Что их с Ритой озеро – все там же. Что она там, его Рита, его женщина-рысь… При мысли о том, что могло произойти с ней за эти дни, у Белоконя темнело в глазах. Он сжимал зубы, бил себя по лицу, останавливался, обливался водой из фляги.
Последний день отпуска был в самом разгаре, когда позади него на дороге раздался приближающийся рев мотора – с характерным постукиванием. Очень знакомый голос очень знакомого грузовика. Белоконь оглянулся через плечо и помахал рукой.
Водитель не узнал его со спины. Грузовик с крестом, грубо намалеванным на рваном тенте, остановился чуть впереди. Белоконь заглянул в кузов – там было пусто. Пассажиров нет. Замечательно. И дорога вокруг – пустая, как на заказ. Ни души. Замечательно.
Он подошел к водительской дверце и стал на подножку. Из кабины высунулась веснушчатая голова Алеши. Белоконь тут же схватил парня за плечи и вытащил его наружу. Алеша вскрикнул было, но уже в следующий момент упал лицом в песок на обочине. Он завопил от страха и неожиданности, ужом перевернулся на спину и Белоконь тут же поставил ногу ему на грудь.