Месть Танатоса
Шрифт:
— Kommen Sie hier, — приказал офицер и указал дулом автомата на место перед собой. Наталья приблизилась. И вдруг увидела, что женщина за спиной эсэсовца — та самая немка, которую разыскивает Смерш! Та самая, которая соблазнила капитана и сбежала ночью из плена.
Забыв об опасности, Наталья во все глаза смотрела на нее. Почему ей так знакомо лицо этой женщины, где же они встречались? Немец что-то спрашивает, но Наталья не слышит его — она смотрит только на женщину, задавая себе один вопрос: где же, где?
И вдруг она вспомнила — словно прозрение сошло на нее. 42-й год, река, покрытая полевыми цветами поляна… Штефан протягивает ей фотографию. «Это кто? Твоя сестра?» — наивно спрашивает у него Наталья. «Нет, это моя мама», — отвечает он.
Ну конечно, как она сразу не догадалась! По портрету оперативника, правда, это было бы невозможно. Но сейчас, когда она видит ее… Его мать… Ну как же, конечно — это же его мать!
Еще одна картина с невероятной быстротой проскакивает в воспоминании: 12 июля 43-го, гибель Штефана и обгоревший медальон… Не выдержав, Наталья падает на траву — от волнения она теряет сознание и успевает только вскрикнуть по-немецки:
— Это Вы! Господи, это же Вы! Как же я Вас сразу не узнала!
Когда она пришла в себя, ей показалось, что минула целая вечность. Вокруг царило безмолвие. Еще не открыв глаза, Наталья прислушалась к тишине. Она различала мягкий шепот травы и легкое поскрипывание веток на ветру. Похоже, наступила ночь. Немцы наверняка ушли. И раз она может чувствовать, думать, слышать — значит, она жива. Они не убили ее — наверное, очень торопились или боялись шуметь. Но как же в темноте она найдет дорогу к хутору?
Забеспокоившись, Наталья открыла глаза и зажмурилась — яркий дневной свет ударил ей в лицо, ошеломив. То, что показалось ей часами, на самом деле явилось всего лишь минутами… День только разгорался. И немцы не ушли. Они были рядом. Вот хрустнула опять сухая хвойная ветка под сапогом, брякнул затвор автомата. Все повторяется, все пошло сначала…
Кто-то подошел сзади и остановился. Наталья зажмурила глаза в ожидании автоматной очереди — она вот-вот последует. Конечно, они заметили, что она пришла в себя. Еще шаг. Когда же? Приоткрыв веки, Наталья взглянула и снова увидела женщину в черной эсэсовской форме. Казалось, ее красивое бледное лицо заслоняет собой все голубое пространство неба между верхушками деревьев.
Нет, это не сон, не галлюцинация — она действительно видит над собой это лицо. Вот оно приближается, отчетливей становятся темные тени усталости под светлыми зеленоватыми глазами. Немка наклоняется и заботливо прикасается прохладной ладонью к щеке девушки. И вдруг улыбается. Как лучик солнца на блеклом пергаменте печальных губ — улыбка, которая все переворачивает, улыбка, которую невозможно забыть, улыбка Штефана играет на них.
— Я видела, как погиб Ваш сын, — произносит Наталья, приподнимаясь. Улыбка на лице женщины гаснет. Ее глаза темнеют и, широко раскрывшись, отражают всю бурю чувств, проносящихся в ее душе: страх, сомнение, удивление, недоверие. Наталья вскакивает и, взяв женщину за руки, начинает говорить, теряя от волнения мысль и начиная новую, недосказав предыдущую.
— Скажите, он выжил… тот немец… ну, которому я помогла тогда? Вы получили фотографию? Я там нарисовала…
Женщина недоуменно пожимает плечами и переглядывается с офицером, который стоит за ее спиной, держа по-прежнему автомат наготове. И только тут Наталья замечает, что она говорит по-русски и они не понимают ее.
— Извините, — с виноватой улыбкой она переходит на немецкий, потом замолкает, стараясь унять волнение и сдержать слезы, которые вот-вот хлынут из глаз. Но все усилия тщетны: она не может совладать с собой — она начинает дрожать, слезы катятся по щекам, зубы стучат, голос не слушается, мозг с трудом подбирает подходящие слова.
Видя, что происходит с девушкой, немка сочувственно берет ее за локоть, поддерживая, — ей кажется, что Наталья, смертельно бледная, едва держится на ногах.
— Кто Вы? — спрашивает она у русской девушки. — Откуда Вы знаете моего сына?
Немного успокоившись Наталья старается объяснить и злится на себя, что не может справиться с нервами. Ей кажется, что она в один момент забыла язык, который знала с детства.
— Понимаете, — говорит она, путаясь в грамматике. — Я — Наталья Меня зовут Наталья. Ваш сын, ефрейтор Штефан Колер, танкист… В 42-м году их подразделение, господи, ну как же это, как сказать, они стояли, они находились в нашей деревне. Штефан и его экипаж были определены в наш дом, к моим родственникам. Я знаю, Вы — его мать. Как же я сразу Вас не узнала? Там, по рисунку… Я бы могла Вам помочь. Штефан мне показывал Вашу фотографию и Вашей дочери. Я запомнила, запомнила Ваше лицо, — искреннее чувство, с которым Наталья говорит, вызывает сочувствие даже у офицера. Его холодные строгие глаза потеплели. Он опустил автомат и, подойдя, встал рядом с фрау.
— Поверьте, — Наталья в отчаянии сжимает руки на груди, — я ничего не могла поделать тогда, год назад. Когда я увидела их, танк уже сгорел. Это было страшно. Я случайно оказалась на передовой. Я увидела их номер и знак дивизии… Я сразу же побежала к ним… Я видела их. Клянусь, если бы его можно было спасти… Все были мертвы, кроме одного. Их командира… Я дотащила его до немецких позиций. Дальше я не знаю. По-моему, его забрали свои. Вы ничего не получали? — она с надеждой взглянула на женщину. — Я там нарисовала на обороте, на обрывке фотографии их экипажа… где они погибли… Вы не получали?
Она замолчала, увидев, как переменилось лицо женщины. И без того бледное, оно, казалось, покрылось мертвенной синевой. Светло-зеленые глаза померкли, плечи опустились — она как будто стала ниже ростом и старше по возрасту. Горькие морщины отчетливо проступали у губ и глаз, рассекая ее красивое лицо, как трещины прорезают поверхность разбитого зеркала. Немец что-то озабоченно сказал ей на ухо, но она жестом отстранила его.
— Я все получила, — изменившимся голосом ответила она Наталье, с замиранием сердца ожидавшей ее слов. — Фриц Зеллер попал ко мне в госпиталь. Не знаю, говорил ли Вам Штефан, что я врач, хирург. Я тоже была тогда" под Белгородом. Я обнаружила эту фотографию. Спасибо Вам, — голос ее сорвался и, вдруг поддавшись порыву чувств, она обняла девушку, — я не знаю, кто Вы и зачем Вы помогали им, — прошептала она. Наталья чувствовала, как горячие солоноватые капли, — конечно, слезы, — упали ей на лоб и щеки, сливаясь с ее слезами. Не позволив ей договорить, Наталья воскликнула:
— Я любила Вашего сына. Я его люблю. Я не могу его забыть, — и, задохнувшись от сердечной боли, сковавшей все ее существо, замерла.
— Так вот в чем дело, — женщина отстранилась и с ласковой улыбкой погладила Наталью по щеке, заботливо вытирая влажные дорожки на ее лице. — Он мне написал в 42-м, перед Сталинградом, о девушке по имени Натали, с которой был очень счастлив, — проговорила она мягко. — Немного. Одну строчку всего. Но я почувствовала, что это очень важно для него… Я удивилась, почему он написал так мало и ничего не объяснил. Не рассказал… Он всегда легко относился к своим любовным приключениям. А здесь я почувствовала, что все у него очень серьезно. Меня даже немного задело, что он не хочет поделиться с матерью. Позднее, когда мы встретились под Сталинградом, я даже попеняла ему. Но он опять промолчал. Я объясняла это тем, что людям свойственно скрывать свои чувства, если они искренни и глубоки, даже от родителей. Но теперь я понимаю: Вы — русская, и он не мог написать мне в письме о Вас — ведь письма с фронта проверяет цензура. Возможно, позднее он бы рассказал. Но знаете, — она улыбнулась, — мне кажется, он тоже полюбил Вас…