Шрифт:
Верка ревела. Ревела громко, с надрывом. Жалко ее было ужасно! Вот ведь трагедия – отец ушел из семьи. А семья была замечательная! Можно сказать, показательная семья. Но – была…
Зимой Стрешневы ходили на лыжах – садились на электричку и ехали в лес. Были тогда поезда «Здоровья» – хорошая штука! В воскресенье, на перроне Белорусского вокзала, собирались спортивные семьи. Поезд «Здоровья» отвозил их на какую-нибудь недалекую станцию, и все лыжники дружной гурьбой вываливались из вагона. Бежали в лес –
С собой брали рюкзаки с бутербродами и термосы – перекусить на привале. Точнее, на пеньке.
Меня тоже прихватывали, и мама моя была счастлива: неспортивная дщерь целый день на природе, на морозном здоровом воздухе.
Летом Веркина семья уезжала в деревню, причем своего дома у Стрешневых не было. Просто садились в поезд и ехали, куда глядят глаза. Выходили на симпатичном полустанке и шли по разбитой и пыльной дороге в деревню. Снимали у незнакомой бабули сарай или комнату и жили себе припеваючи месяц. Так и называли это мероприятие – «Месяц в деревне».
Бегали на речку, ловили рыбу, купались, собирали грибы, сушили их на хозяйской печке и снова были счастливы. Ходили и в байдарочные походы – Карелия, Судогда, Сура, Чусовая. Жили в палатках, пели под гитару бардовские песни. На гитаре играл Веркин отец.
Я им немного завидовала: мои родители не ходили в походы, не жили в палатках, не уезжали в глухую деревню. Мама любила комфорт и горячую воду. Наши отпуска проходили в пансионатах, санаториях и в гостиницах Ялты и Сочи.
Но случилось, что Веркин отец загулял… Точнее так: Веркин отец влюбился. Загулять он не мог – совесть не позволяла. А вот влюбиться способны и совестливые.
Он ушел, объявив жене Тане, Веркиной матери, что полюбил. Обманывать ее больше не в силах, потому, что это нечестно. И ТУ женщину, новую любовь, тоже не может обманывать, потому что любит ее и все такое.
И Веркина мать, тетя Таня, слегла. Просто легла на кровать и не вставала. Лежала с открытыми глазами и, не мигая, смотрела в потолок. Который, кстати, совсем недавно побелил ее неверный, коварный муж.
Тетя Таня была похожа на мумию: застывшая маска лица, и никакого движения. Она не ела, не пила и не ходила в туалет. В общем, она умирала. Лицо ее пожелтело, нос заострился. Кошмарное зрелище…
Верка трясла ее за плечи, поливала холодной водой и рыдала, рыдала…
Слушать это было невыносимо: «Мамочка! Не оставляй меня! Я тебя умоляю!»
Тетя Таня пролежала пять дней и ночей. А потом вдруг встала и пошла в ванную. Открыла кран, набрала полную ванну воды, побросала туда все грязное белье, которое накопилось, и, сев на край ванны, начала его ожесточенно стирать.
Верка была в абсолютной панике, кричала мне в трубку: «Что делать? Что делать?
Может, вызвать „Скорую помощь“?»
Я не знала, что делать. Разбудила маму и рассказала все ей. Мама вздохнула. Никакой «Скорой помощи»! Ее заберут в психушку и припаяют диагноз! Заколют страшным галлоперидолом, и Веркина мать превратится в овощ. Надо подождать – снова вздохнула мама. Может, отпустит? Может, так и начало отпускать?
А тетя Таня все полоскала белье…
Вот тогда Верка решилась. Отомстить ТОЙ и вернуть блудного и нерадивого, неверного своего отца.
План ее был таков: гадину ТУ отравить. Просто сжить со света, и все! Извести!
– Я буду мстить! – торжественно объявила она.
И я ей поверила.
– А как извести? – не поняла я.
Слово это было какое-то… старческое и деревенское. Очень страшное слово!
Я испугалась. А Верка, похоже, что нет. Глаза ее горели неистовым огнем мщения, тоски и боли. И еще невыносимой обидой и тревогой за мать.
– Изведу, изведу, – шептала она исступленно.
– Да как? – снова спросила я. – Как изведешь?
Мне было страшно.
– Да отравлю, – небрежно бросила Верка.
– А может быть… – она на секунду задумалась, – покалечу.
Голос, которым произнесла она эти дикие и страшные слова, был абсолютно спокойным и даже ленивым.
– Ты со мной или как? – вдруг жестко спросила она и уставилась на меня не мигая.
Мне стало еще страшнее и еще тоскливее. Бросить Верку в беде? Нет, невозможно! А участвовать в этом вот деле возможно?
Я что-то забормотала по поводу наказания и тюрьмы, а Верка спокойно отрезала:
– Нас никто не посадит! Потому, что мы – не-со-вер-шен-но-летние!
Это было как-то не очень убедительно… Тут меня осенило:
– А колонии для малолетних преступников?
Верка посмотрела на меня холодно и жестко, словно оценивая – что, испугалась?
Я пожала плечами.
– Значит, оставить все так? – грозно спросила она. – Пусть он будет счастлив, а мама моя погибает? Погибает, стирая белье? У нее уже все пальцы в кровь стерты! А где справедливость? Нет, ты мне ответь?
Ответить тогда мне было нечего. Про божью кару нам не рассказывали – время было атеистическое.
Про высшую справедливость, в общем, тоже. Родители мои были людьми неверующими.
Да и сейчас, когда жизнь перевалила за середину, в божью кару и высшую справедливость я верю не очень…
В общем, дилемма. Бросать друга в беде? Нас учили другому. Садиться в колонию тоже как-то не очень хотелось…
Но я была пионеркой и почти комсомолкой! Было нам с Веркой по тринадцать лет. Самый дурацкий, самый глупый, самый жестокий, безмозглый и бестолковый возраст! Не хотелось бы и вспоминать, если честно…