Место действия - Южный Ливан
Шрифт:
С традиционным еврейским обществом у Шварцмана не заладилось изначально. Сам он хоть и происходил из стопроцентно еврейской семьи, где не только мать, по которой здесь принято считать национальную принадлежность, но и отец, были самыми что ни на есть настоящими евреями, отношения с иудаизмом имел весьма поверхностные. Как-то так получилось, что его родившиеся и выросшие в российской глубинке родители сами не были истинно верующими, и своего ребенка своевременно не приучили к исполнению принятых у иудеев обрядов. Да и синагоги в их местности отродясь не водилось. К тому же время стояло на дворе насквозь социалистическое с полнейшим отрицанием любых и всяческих богов, хоть Иисуса, хоть Аллаха, хоть Кришны со всеми Буддами вместе взятыми. Так и вырос еврейский мальчик Саша Шварцман, не пройдя даже обязательной для каждого иудея процедуры гиура. Больше того, он в тогда нисколько и не задумывался над тем, что он еврей, а значит, чем-то отличается от сверстников, с которыми вместе гонял по двору футбольный мяч. О том, что он принадлежит к избранному Богом народу, Сашка узнал много позже, и, надо сказать это сразу ему не слишком понравилось. Видал он уже к тому времени одних «богоизбранных».
Впервые с неравенством по праву рождению, с агрессивной проповедью расового превосходства лейтенант Шварцман столкнулся при восстановлении конституционного порядка
— Понял теперь, чем страшен этот их национализм, — угрюмо спросил его, едва удерживающего внутри содержимое желудка, командир группы, капитан Севастьянов. — Тем он страшен, что они действительно верят в свое превосходство. Считают, что им все позволено. Что мы и не люди вовсе в полном смысле этого слова, а так, рабочий скот. Что-то вроде баранов. Потому они вполне вправе творить все это…
Капитан обвел широким жестом панораму загона окруженного колючей проволокой. А посмотреть там действительно было на что. Изуродованные трупы лежали вповалку друг на друге, следы издевательств были настолько чудовищны, что Шварцмана не оставляло впечатление, что он находится на бойне.
— Видишь, а тебе смешно. Тут не смеяться надо, брат. Жечь надо это, каленым железом вытравливать, пока корни в душах не пустило. Ведь очень легко поверить, когда тебе говорят, что ты самый лучший, уже по праву рождения, а остальные всего лишь рабы, самой природой предназначенные тебе в слуги. А поверивших уже не переубедить, только убить можно. Понял ли?
Шварцман потрясенно кивнул, понял, командир, понял… Этот урок он запомнит на всю жизнь. И попав в конце девяностых в вожделенный Израиль, с первых шагов по обетованной земле, с ужасом увидит, выпирающие наружу то там, то здесь метастазы болезни под названием «богоизбранность», всплеск которой он наблюдал когда-то в Чечне…
Шварцман откинулся в мягком кресле, прикрыв глаза, чтобы не попадал едкий табачный дым. Он вспоминал. Вспоминал свои первые дни на этой земле. Он приехал сюда в поисках спасения. Преданный своей страной, народом, правительством, брошенный всеми, почти сошедший с ума, держащийся на последней грани, опасный, как травленый волк. Чеченская война поставила крест на его офицерской карьере. Слишком много увидел и понял лейтенант Шварцман, за две свои чеченские командировки. Такому правительству он служить не хотел, такой народ защищать тем более. Как можно служить тому, кто постоянно пытается тебя убить? Как можно защищать тех, кто молча смотрит на то, как тебя раз за разом предает твой верховный главнокомандующий, и после всего этого щерясь в радостной улыбке дебила все равно идет голосовать «сердцем за Ельцина»? Из армии лейтенант Шварцман вылетел с треском в прямом смысле этого слова. Треснул ногой в роскошную дверь приемной командующего округом и в доходчивых русских словах, вполне органично прозвучавших в устах простого еврейского парня объяснив ему, что лично он думает о тех генералах, которые покрывают торговлю оружием и за деньги выводят из-под огня окруженных боевиков. После такого концерта итоговая формулировка «за дискредитацию звания российского офицера» показалась ему даже мягкой.
К берегам земли обетованной отставного офицера вынес в конце концов мутный поток последней волны большой алии девяностых годов. К тому моменту жизнь в Израиле уже начала поворачиваться к эмигрантам отнюдь не радужной стороной. Да, в официально декларируемой позиции руководства страны, поощрявшей их приезд, ничего не изменилось. Изменилось само отношение. Израиль действительно отчаянно нуждался в притоке рабочих рук, в тех, кто встанет к станкам, сядет за рычаги машин, возьмет в руки гаечные ключи, в солдатах для защиты страны, наконец… Но ехали все больше профессионалы умственного труда: музыканты и художники, журналисты и писатели, юристы и экономисты… Приезжали и с удивлением узнавали, что Израиль сегодня вовсе не нуждается в знатоках меняющихся через день российских законов, а нуждается он, скажем, в квалифицированных сварщиках, или того хуже, сантехниках… С ужасом понимали музыканты и певцы, что спрос на их талант отсутствует вовсе, зато нужны чернорабочие на заводах и водители тракторов в кибуцах. Для приезжих такое положение дел становилось настоящим ударом. Да их обеспечивали комнатами в общежитиях, бесплатными курсами по изучению языка, некоей социальной поддержкой на первое время, но чтобы жить здесь приходилось работать, и частенько бывший кандидат философских наук оказывался в итоге официантом в ресторане или водителем такси.
Сашке Шварцману в этом плане было так же сложно, как и остальным. В военном училище его научили стрелять, взрывать мосты и здания, корректировать огонь артиллерии и удары штурмовой авиации, вести разведку местности и уходить от преследования путая следы. Дальнейшая служба отточила эти умения на практике, добавив к ним еще одно, пожалуй, самое важное, то, которому не научат ни в одном училище — умение убивать. Это было не мало… Но здесь к сожалению требовалось нечто другое… А больше Александр Шварцман, бывший офицер спецразведки ГРУ ГШ, личный позывной — Черный, ничего в этой жизни не умел, и если честно, вовсе не горел желанием чему-то учиться… Чтобы хоть как-то сводить концы с концами он подрабатывал в бригаде мусорщиков на улицах Тель-Авива. Абсолютно равнодушно, не чувствуя ни унижения, ни брезгливости копался в мусорных баках и урнах, будто во сне вываливал горы отвратно воняющих отходов в баки специальной машины и день за днем упорно лепил на фонарные столбы написанные от руки дешевой шариковой ручкой объявления: «Отставной офицер с боевым опытом ищет работу. Специализация — разведка и штурмовые операции любого уровня сложности», внизу заботливо нарезанные талончики с номером сотового телефона. Как правило, талончики так и оставались нетронутыми, жители Тель-Авива не желали проводить штурмовых операций, не нуждались в специалисте по ведению разведки. Но он продолжал упорно писать и клеить аккуратно вырванные из клетчатой ученической тетради листки. И однажды вечером телефон все-таки зазвонил…
Ему назначили встречу в открытом уличном кафе, а оттуда двое сопровождающих перевезли его в комфортабельный офис. Сидящий за абсолютно пустым письменным столом, сухощавый, гибкий и даже на вид чрезвычайно опасный мужчина средних лет в светлом льняном костюме смотрел внимательно, без малейшей тени той брезгливости, что за последнее время Шварцман привык считывать в направленных на него взглядах, говорил короткими рублеными фразами, голосом, которому сразу же хотелось безоговорочно подчиняться. Доброжелательным, мягким тоном мужчина задавал вопросы, один за другим, один за другим… Шварцман с трудом выдержал долгий и подробный допрос, во время которого по несколько раз проверялось и перепроверялось буквально все сказанное. Его эмоциональный рассказ об участии в чеченской войне вдруг прерывался, казалось бы ничего не значащими вопросами о детстве, в которых таились замаскированные ловушки и наоборот, в повествование о школьных годах собеседник умудрялся вплетать вдруг какие-то уточнения о разведывательных рейдах в тылу чеченских боевиков. Так что вовсе не удивительно, что к концу беседы Шварцман чувствовал себя выжатым, как лимон. Потом был еще тест на физическую пригодность, проверка быстроты реакции, выносливости и сообразительности… много чего было. Так что он чуть не заплакал от счастья, когда, сухощавый, с первых дней назначенный его куратором, наконец, крепко пожал ему руку, произнеся слова, перевернувшие жизнь Сашки Шварцмана:
— Поздравляю, вы зачислены в специальное подразделение «Дувдеван».
Из задумчивости его вывел мелодичный звон колокольчика над входной дверью. Шварцман поднял голову окинув взглядом еще одного неурочно раннего посетителя заведения и аж скривился от сдерживаемого с величайшим трудом отвращения. Протискиваясь боком сквозь слишком тесную для его комплекции дверь в зал вплывал ражий детина явно славянского вида. Этот тип бывших соотечественников Шварцман научился определять за версту, презрительно обзывая их про себя «бройлерными кабанами». В последнее время они буквально наводнили израильскую столицу, попадаясь на его пути все чаще и чаще. Возможно, их было на самом деле и не так много, но находясь в радиусе полкилометра от одного такого экземпляра очень сложно было его не заметить, что и создавало, видимо, ложное впечатление многочисленности подобных особей. Уж слишком развязно и нагло вели себя обычно эти представители переходного от обезьян подвида человека разумного. Покосившись еще раз на пыхтящего у стойки детину, присмотревшись к нему повнимательнее, Шварцман горестно вздохнул. Если где-то глубоко внутри еще теплилась надежда на ошибку, то теперь она полностью пропала. Вызывающе огромный золотой крест, на густо заросшей груди выпирающей из надетой на голое тело безрукавки (это в иудейской-то стране!), мутно-синие разводы татуировки на пальцах и характерные размашистые жесты, те что мелкие бандиты зовут распальцовкой, не оставляли ни малейшего сомнения в национальности и роде занятий здоровяка. «Чуть приподнявшийся сниматель оброка с торговцев семечками, — неприязненно косясь на мощную спину разом закрывшую половину барной стойки, решил про себя Шварцман. — Прибыл с туристическим визитом на святую землю. И что же вас тянет-то сюда как магнитом, убогие?» «А чё? Все пацаны, в натуре, уже были! Базарили тута ништяк все, прикольно, типа!» — мысленно отозвался он за делающего заказ бройлера и чуть не сплюнул на пол от накатившего отвращения.
— Не ну ты чё, коза, в натуре не врубаешься? Мне самый дорогой кофе, только быстро? Чё? Полчаса ждать? Это чё, ты полчаса будешь порошок кипятком заливать? Ты чего, меня совсем за лоха держишь? — браток на дикой русско-ивритской смеси пытался объясниться со страдальчески закатывающей глаза барменшей.
Пытаясь отключиться, вернув себе прежнее лирическое настроение и не слышать этого диалога, Шварцман отвернулся к окну. Однако нырнуть в прежнюю блаженную нирвану никак не получалось, против воли он продолжал вслушиваться в нагловатый басок беспокойного клиента за спиной. Таких русских Шварцман ненавидел всей душой. Не вообще русских, а именно вот таких, выбравшееся наверх, в результате псевдодемократических перемен в стране, тупое, прожорливое быдло. В целом русского народа его ненависть не касалось, русских в принципе Шварцман не любить не мог. Слишком много времени прожил он с ними вместе, никогда не отделяя сознательно себя от них, даже не подозревая, что такие градации вообще существуют. До начала поселперестроечной свистопляски он всегда чувствовал себя равным среди равных, гражданином одной великой страны, наравне со всеми остальными. О том, что он еврей, ему впервые напомнили в середине девяностых. Он как наяву вновь увидел ехидный взгляд штабного кадровика, озадачившего лишь на первый взгляд дурацким вопросом: «Раз ты еврей, какого хрена тебя в разведку понесло? Ехал бы к себе в Израиль. Или не берут?» Слова «к себе в Израиль» больно резанули тогда по сердцу, не сразу, сначала он даже не понял, что собственно ему было сказано. Привычно отшутился, сунул свои документы в вялую потную ладонь кадровика и пошел себе дальше. Смысл сказанного дошел до него позже. К себе в Израиль… Это куда? С каких это пор «к себе» стало означать в далекую чужую страну? К себе, это в выросший посреди густого леса, маленький городок в лежащей в центре России Пензенской области. Вот это действительно «к себе», туда, где на самом деле дом. Сашка Шварцман искренне не понимал тогда, почему он вдруг должен ехать в какой-то вовсе незнакомый и даже вроде бы враждебный Израиль, почему окружающие считают, что его родина там, а не здесь, где он родился и вырос. Это был лишь первый случай, позже эта неприкаянность и инаковость будут преследовать Сашку по жизни, где бы он ни очутился. В России он всегда будет евреем, а то и жидом поганым, только и думающим о том, как обокрасть русского человека и свалить с награбленным в вожделенный Израиль. В Израиле он вечно будет носить на себе клеймо неправильного «русского» еврея, скорее всего члена жуткой русской мафии, пьяницы, бездельника и дебошира… Такова жизнь, там был чужим, а здесь так и не стал своим… Хотя и там, и здесь чужим он был далеко не для всех… Вновь мелькнул перед мысленным взором его первый командир группы — быстрый в движениях, ловкий и отчаянно до бесшабашной лихости смелый капитан спецразведки Женька Севастьянов, или просто Кэп. Вот уж кто ни разу не обратил внимания на то, какой национальности его подчиненный, возможно потому, что когда прикрываешь друг другу спину, вовсе не важно, кто держит заднюю полусферу еврей, негр, эскимос, или североамериканский индеец, лишь бы прикрытие было надежным. А ненадежных парней в их группе и не было, не приживались как-то…