Место для жизни. Квартирные рассказы
Шрифт:
В сознательном возрасте она стала пытаться понять, почему у нее это так и что с этим можно сделать. Не желая обременять своими проблемами других, она и профессию себе выбрала самую подходящую – психологию. Неточная эта наука дала ей кое-какое подспорье, но по-настоящему добраться до корней и причин все же не удавалось.
Влияние отца и матери, отношения с ними, обыкновенными людьми, порожденными и выращенными тогдашним режимом себе на потребу, ничего не объясняли. Живя, как и положено было тогда, в страхе перед этим режимом, который и был весь их мир, они, однако, никогда не сомневались в прочности и устойчивости этого режима и этого мира. Их тревоги и страхи всегда носили конкретный, сиюминутный характер, и если их не трогали – а трогали
Свою бездумную уверенность, что все, в общем-то, ничего, они пытались внушить Элле, когда, очень редко, замечали в ней что-то. Но это только раздражало ее, хотя она сдерживалась.
Правда, у этих образцово нормальных людей был все же один признак ненормальности, который они вынуждены были передать и дочери, – они были евреи. Но и это в том месте и в тогдашней ситуации мало приятное обстоятельство не меняло их позитивного общего подхода к жизни – они так к этому обстоятельству привыкли, что как бы даже его и не замечали.
Почему же Элла замечала? А она замечала, и даже пришла к заключению, что оно является одной из причин ее глубокого внутреннего неустройства. Нельзя сказать, что оно, помимо кое-каких неудобств, неловкостей и редких обидных слов, причиняло ей серьезные страдания
– нет, этого не было. Не было и интереса к нему, желания узнать, что же оно такое, это досадное еврейство. А было лишь все то же неотвязное ощущение неуютности и неустойчивости.
Психология помогла Элле обнаружить в себе и еще кое-что, до тех пор ей неизвестное. Она обнаружила, что не любит эту трогательную, жизнестойкую, преданную друг другу супружескую пару, своих родителей. Вернее, не то что не любит, а просто не может терпеть. А приходилось терпеть – и их, и их хлопотливые заботы, и их манеру входить к ней в комнату не постучав: сперва в дверь просовывалась голова, затем раздавалось робкое “к тебе можно, детка?” и в случае отрицательного ответа – “да я на минуточку, не помешаю”.
И некуда было уйти, другого места для жизни у нее не было. Разве что замуж, но замуж Элла не торопилась. А желающие были. Она чуть не до тридцати лет сохраняла внешность длинноногого подростка, на смуглом овальном личике упорно держалось выражение большеглазого изумления перед миром, которого она вовсе не испытывала. В сочетании с вопросительной, чуть недоуменной манерой разговора это вызывало в некоторых мужчинах желание приласкать, пригреть бедного заблудившегося жеребенка, и Элла охотно этим пользовалась, но чувства безопасности оно ей не прибавляло. А замуж? И вечно думать, как скрыть от него больного беса, который в ней сидит?
Связать свою жизнь с другим человеком означало лишь удвоить свою тревогу, тоска и одиночество только возрастали в обществе других людей. И Элла иногда думала, что если бы можно было избавиться от этих двух факторов, своего еврейства и постоянной толкотни в ее жизни других людей, если бы можно было закрыть за собой дверь и знать, что никто не войдет, то чувства устойчивости и безопасности у нее бы прибавилось. И сама же издевалась над своими мечтаниями, зная, что ни от того, ни от другого избавиться нельзя.
А времена были такие, времена бескровной советской революции, когда почва качалась под ногами у многих людей и с куда более толстой кожей.
И еще эти времена были такие, что для множества людей представилась вдруг возможность полностью переменить свою судьбу. Одни меняли ее не сходя с места, открыв в себе склонности и способности, отвечающие новым временам, а другие, таких способностей в себе не находя, искали перемены судьбы в иных странах. И особенно легко это было сделать евреям, поскольку их, в отличие от прочих народностей, даже звали в другое место, в страну, которая упорно называла себя их родиной.
И Элла полностью подпадала под эту вторую категорию. Особых деловых склонностей она в себе не находила, хотя знала, что при желании могла бы. Но желания не было. Деньги могли бы обеспечить ей известную меру безопасности, но они же внесли бы в ее жизнь столько суеты и беспокойства, что польза была бы сомнительная. И кроме того, она ведь была как раз из тех, кого звали и хотели в той стране.
Когда потом, уже на новой родине, Эллу спрашивали, что привело ее сюда, она отвечала шутливо: охота к перемене мест. На самом же деле ей вдруг показалось, что там, где досадное обстоятельство ее рождения является всеобщим, она от него и отвяжется, от этой досады, от этого беспокойства, от этой неуютности… У нее будет своя страна, не просто место рождения, а своя собственная страна, вроде бы бесспорно ей принадлежащая, где уж точно никто не сможет ей слова сказать. А в этой стране, можно надеяться, будет и свой угол, а тогда, может быть, и свой мужчина, и она узнает наконец, что такое прочность, устойчивость и безопасность.
Родители двигаться не захотели, сказали, посмотрим, может быть, потом. И, уезжая, Элла думала о них с болью, смешанной с облегчением.
Не особенно интересуясь сущностью той страны, куда она ехала, Элла совсем мало о ней знала. То есть знала примерно – ну, конфликт с палестинцами, ну, известные экономические трудности, свои проблемы, конечно, но все это издали казалось не слишком серьезно, особенно по сравнению с тем, что творилось тогда на прежней ее родине.
А приехала – и сразу пришлось напяливать противогаз. Америка воевала в те дни с Ираком, и почему-то израильтяне ждали с той стороны газовой атаки. Почему, Элла толком не понимала, но эта реальная угроза ее не только не испугала, а, наоборот, как-то даже развеселила. Угроза, правда, не осуществилась, но Элла быстро узнала, что есть и другие, вполне реальные тяготы и опасности. Когда она, в свежей приездной эйфории, проговорилась как-то о своих поисках безопасности приютившим ее старожилам, они только плечами пожали, ну ты даешь. Нашла, где искать безопасность!
А вскоре Элла случайно попала в группу новых иммигрантов, людей примерно ее круга и возраста, которые занимались изучением еврейской религии. Религия ее, честно сказать, мало волновала, и снова чему-то учиться не очень хотелось, но ее привел туда человек, который Элле чрезвычайно импонировал.
Пропустив свое положенное время для серьезной связи со сверстником,
Элла последние годы имела дело в основном с молодыми мальчиками, которые липли к ней, принимая ее за свою и в то же время чувствуя в ней опыт. Иметь с ними дело было приятно во многих отношениях, но уже несколько утомительно, а иногда и просто скучно. А с Виктором, которого теперь называли Авигдор, было и не утомительно, и не скучно. Он был разведен, старше Эллы на девять лет, немногословен и сдержан, но настойчив, и профессия его Элле тоже очень нравилась – архитектор. Строить дома, создавать людям уютное место для жизни – что может быть лучше.
И вот теперь он, вместе с этой группой людей, собирался строить дома
“на территориях” и жить там на поселении. Ты мне все-таки скажи, спросила его Элла, “территории” – это Израиль или нет? Это земля
Израиля, ответил Авигдор. Но по закону, настаивала Элла, по закону это ведь не совсем наше. По какому закону? – сказал Авигдор.
И Элла начала изучать этот другой, еврейский закон. Начала, потому что ей очень нравился Авигдор и нравились, в общем-то, эти люди. И там, на поселении, ей светило жилье и даже работа. Элла уже видела, что в здешнем открытом море ей придется непросто, а там светила тихая гавань. И мысль, что в этой тихой гавани она будет, скорее всего, с Авигдором, не пугала ее, как прежде, а радовала. Она училась не слишком прилежно, больше чтобы угодить Авигдору, но что-то все же проникало, и по мере того, как проникало, Элла все реже взглядывала под ноги, и тонкий лед, под которым все катились и катились тяжелые, темные воды, понемногу становился, казалось ей, все плотнее и устойчивее.