Место для жизни
Шрифт:
В первые годы эмиграции Надя изрядно натерпелась. Все было на ней. Дочь сразу нашла работу, причем по специальности. Это была удача. Но домашние дела остались на Наде. Муж не в счет. И не нужно ему. Издал книжечку и живет. Снимает комнату в Тель-Авиве еще с каким-то. Она называет его покойный муж. Тут, конечно, есть ирония, но грустная. Учишься защищаться от одиночества. Если бы он помогал. В Союзе не так было заметно. Живет человек, когда все устроено, чего не жить? А здесь проявилось – при больных родителях, при отсутствии квартиры. Где они жили, квартирой назвать нельзя. Рядом с базаром. Она недавно была там и вспомнила. Сама бы не пошла, приятель приехал, она его водила по городу. Ходить она отвыкла, это да. На работу везут, с работы везут, с автобуса на автобус. А больше,
Сколько с тех пор прошло? Если честно, немного. Это в Союзе люди жили без всякого желания что-то изменить. Год и три, и десять. Она сама так жила и считала, все в порядке. Дом – один из первых на массиве, третий, если совсем точно. Стоял на песках. Ни метро, ничего. На работу ехала речным трамваем. И, казалось, все замечательно. Кто мог тогда подумать?
Сначала она мыла полы. Все так начинают. Подруга ездила к себе в Донецк. Пойди там скажи, что приходится чистить подъезды. А спрашивают. Так она – работаю с мрамором. Здесь полы и лестница под мрамор, вот она и придумала. Хотя, если постоянно держать чистоту, убирать нетрудно. Даже в той трущобе был порядок. Но вообще, это не передать. И главное, кажется, что не выбраться. Было такое настроение, она помнит, слава Б-гу, некогда опустить руки, пожалеть себя. И так каждый день. Сначала отец, потом мама. Здесь им продлили жизнь, если разобраться и поискать смысл, первые годы – это их. Всем сразу не может быть хорошо. Родители за голову держались, сколько здесь выбрасывают всякой еды. Невыносимо это наблюдать. На праздники особенно. Отец дважды пережил смертельный голод, именно – смертельный, целые семьи вымирали. Добрейший человек – он не мог видеть, как здесь обращаются с едой. Привычки формируются обстоятельствами. А отвыкнуть они не успели.
Евреи говорят: – Савланут, савланут. Потерпите, и все будет, как надо. Теперь родителей нет, дочь с мужем и внучкой в другом городе. Это, конечно, по союзным меркам, недалеко, но все-таки. И проблем, фактически, нет. Она – уважаемый человек, она достигла потолка. Больше ей не светит, и не нужно. Того, что есть, хватает. Недавно ей говорят: конечно, тебе хорошо. Это ей хорошо? Одной? Звонит какой-то Иосиф на автоответчик. Женщина, я хочу оказать вам помощь. Живет, наверно, где-то рядом, подглядывает, а показаться боится. Можно вообразить. Спасибо, не надо. А чему тогда завидовать? Говорят, есть чему. Она – начальник смены на заводе. Пошла рабочей, счастлива была, что взяли. И вот, за пять лет. Инженерный диплом нужен, конечно, но дело не в этом. Юда присмотрел своим подбитым глазом и предложил. Будете начальником. А это сорок человек. Два аргентинца, три марокканца, остальные все наши. Недавно она сказала одному, между прочим, полный русак. Дай название своей улицы. Он говорит, что-то там на а. Как – на а, эйн или алеф, здесь и так на а, и так. А он: – Черт его знает.
– А если без черта, ты что, не знаешь, как пишется твоя улица?
– Не знаю. А зачем? Пусть русский учат. Десять лет я здесь, а они ни слова, ни бум-бум. Между прочим, я Чарли своему по-русски говорю, садись, и он садится. В лужу садись, в лужу садится. А чего? В луже приятно, чисто, один дождик за год. Собака понимает. А этим скажешь по-русски: – Садись. Думаешь, сядут? Знаешь, пусть они себе на иврите, а я по-нашему.
Причем такой Серега не исключение. Чистых русаков у нее трое. Это Серега, Миша из Одессы и Абрамыч. Миша страдает, что попал, приходится работать.
– Какая жизнь была, Надюша, какая жизнь. Изюм в шоколаде. Утром референты ругаются, с дивана крошки не убираем. А мы только встали. В Египте три раза был. С мадам был, с подругами. Это же Одесса, прыг на пароход, и ты там. Главное, чтобы тихо. А здесь, пока тур возьмешь, пока доедешь, все уши просвистят, осторожно, бдительно, чтобы, не дай Бог, не тронули, как еврея. Это мне – русскому. А там без всякой охраны. Свободный человек, звучал гордо. Почему уехал? Это у вас уезжают, у нас бегут или увозят. Меня увезли. При деликатных обстоятельствах. А здесь я стал пролетарием. Это же надо, кошмар. Я ничего тяжелее вилки не поднимал. Ё-моё. Какое ругательство, это крик души. Вот тебе, Миша, квартира, вот тебе тачка. Здесь распишись, здесь, здесь. Раз-бор-чиво. На тридцать годиков вперед. Я говорю, Маня, им верить нельзя. Это же банк, это кровососы. Что, ты не видишь? Не видишь? Откуда. На пирамиду хотел залезть, не пустила. Ревнует. Какой смысл? А это смысл? Ей абы до хаты дотащить. А что потом пахать за это годами, она не думает. Ты – мужчина. Как вам нравится? Ах, Одесса. А Юде – эксплуататору, я что-нибудь тяжелое причиню, исключительно из классовой ненависти…
Юда – бывший полковник израильской армии, седой толстяк, хромой после ранения, с вмятиной на виске, потому один глаз постоянно прикрыт, будто дремлет. Зато другой сверкает. Сидит у себя наверху в голубятне. А потом спускается. Причем, неслышно, в самый неподходящий момент. Есть укромные места у автоматов с водой. С рабочими Юда не общается, он их выше, засек и сразу к Наде: – Они у тебя опять молятся. Или ты библиотеку открыла, чтобы они там сидели и читали?
Надя срывается в укрытие. Там Володя, ясно, уже не минуту и не две.
– Володя, – говорит Надя с укором (Володя ей симпатичен). – Я сколько раз прошу. Юда бегает. И опять вы. Возвращайтесь на место и примите рабочую позу. Хотите под увольнение?
Володя на ходу что-то сочиняет. Голова не здесь: – Надечка, вы замечательно выглядите. Как всегда и еще лучше. Я вам сегодня не говорил? Ну, так имейте в виду.
Это значит – отвяжись. Надя уходит, она его предупредила. Володя – журналист из Махачкалы. Какой журналист она не знает, но человек хороший. Марик – его друг, еще один здешний тип, здоровается так:
– Приветствую тебя, кавказский мой поэт.
Если Володя с Юдой заведется, будет плохо. Юда решает, кого сократить. Самое подлое, что может быть. Чуть уменьшили заказ и уже увольняют. Это для Нади объяснение, чтобы передала рабочим, а на самом деле предлог, потому что почти сразу берут новых. Юда приходит и объявляет. Двое. Абрамыча называет непременно. Это его карта в игре, Юда знает, что Надя за Абрамыча вступится. Формально Юда прав (равнодушные всегда правы), Абрамыч часто не выходит на смену. Он – техник из Свердловска, или, как его теперь, Екатеринбурга. Жена – еврейка. Уговаривала его, уговаривала. И в Америку, и сюда. А он – нет. Абрамов Николай Петрович, куда ехать. Пока не изнасиловали дочь. Теперь уже врачи настоятельно рекомендовали. У девочки постоянные нервные срывы. Думали, здесь пройдет. Лекарства, пожалуйста, врач русский, Абрамов говорит, что неплохой, но пока результата нет. Абрамов звонит вечером Наде и просит прикрыть. Он должен быть с дочерью. Наде его жаль до слез. На работе Абрамов безотказный, он увалень, с покорным погасшим взглядом. Добряк, сразу видно, но трахнутый этой жизнью (Надя, пока не знала второго смысла слова, позволяла при себе употреблять). Володя ему говорит: – Тебя, Коля, как подушку для иголок нужно пользовать. Ты большой и мягкий, воткнут, а ты и не заметишь.
Тогда же Володя с Мариком решили звать его Абрамычем. – Очень подходит. – объяснял Володя. Но если ты против, Коля, скажи. А так будет на одного еврея больше. Назло врагам. Ты же наш человек.
– Зови. – Разрешил Абрамов. Надя была рядом, он для нее подтвердил. – Пусть зовут. Москали проклятые.
– Почему, москали?
– А так. Потому что – Абрамыч.
Теперь Юда объявил: – Цыпина и Абрамов. – Против первой кандидатуры Надя не возражает. Эта Цыпина – завистливая, примитивная дура. Еще и заносчивая. В прошлом году завалила процесс. Юда начал так. – У тебя, наверно, муж очень богатый. И тебе работа наша не нужна. Так что, иди.
Надя тогда Юду еле уговорила. И после этого Цыпина решила с ним сама строить отношения. Мимо Нади. Это же видно, она думает, здесь ей Союз. Короче, у Юды свои резоны: – Значит, Цыпина и Абрамов.
И ждет, что Надя вступится. Она опять объясняет ситуацию. Юда, вообще, молодец, потому что сухарь и формалист. Национальность никакого значения не имеет, другой давно бы русских повыставлял. А этот – претензии только по работе. И, конечно, психолог. В армии выучился: – Хорошо, не хочешь Абрамова, давай свою кандидатуру.