Место для жизни

Ялкут Селим Исаакович

Громаду крепостной стены, встающей (это не образ, а именно то, что мы сейчас видим) прямо из моря, каменные ступени, уходящие в пенную глубину, рыжий пятак пристани, вымоченный в соли, залитый светом, сверкающим, как верхушка ромовой бабы, тронешь пальцем и ощутишь расплавленную клейкую массу.

Свет упрощает форму, заменяет объем электрическим контуром, плывущим под напором жаркого воздуха. Звуков не слышно, они пока не нужны и возвращаются постепенно. Сначала только картинка.

Запах, вот что приходит следом – растекшийся плотный рыбный запах сырости и тяжелой шевелящейся массы, отливающей изяществом и блеском смерти. И морозный, новогодний аромат давленых апельсин. Детство не знает банальностей, здесь ничего нельзя спутать. Избыточность слов еще впереди, готовит взрослый мир, в котором торжествуют самолюбие и успех, лицемерие и расчет. А здесь, в далеком прошлом все просто, можно не проверять.

Постепенно картинка насыщается звуком. Все, как в кино. По движению губ трудно определить происходящее, нужно действие, движение сюжета.

– Звук, – свистят в зале, – звук, сапожники… И вот он – звук, звуки, и теперь уже повторный придирчивый досмотр, сличающий призрачную игру воображения с достоверностью видимого.

Теперь

нужно находить и наблюдать. Лодки, взобравшиеся на камень набережной, вперемешку с потрепанными автомобилями. Гирлянды белья на сахарной цитадели, крепкие сети, обвившие подножье стены. Оплавленные солнцем полуголые тела, шоколадные тени, высыпанные из рога времени, – левантийцев, греков, арабов, евреев – от столетия к столетию, к сегодняшнему дню. Тонкие иглы минаретов над круглящимися куполами, слитыми в единый силуэт, навстречу сияющему небу. Сумрак, затягивающий в разинутые горловины улочек, в чернь поглощенного света.

Базар укрыт виноградной лозой. Парень в джинсах крутит педали, развозит рыбу. Пластиковые кульки с уловом в корзине на багажнике шевелятся и негодуют на пути к скучающему ресторанчику. Жарко и спать хочется. Конец сезона.

Лабиринты с особенным сладковатым запахом слежавшейся за века земли, небрежные угольные отметины, ведущие в сердцевину подземелья. Многоярусная квадратная башня над поясом каменной галереи вокруг огромного двора, с пятном чахлой зелени посреди. Полное безлюдье, кладбищенская тишина. И внезапный скрежещущий звук адского будильника, рвущий остановленное время. Подросток, устроившись в глубине галереи, готовит апельсиновый сок. Режет плод, демонстрирует его зрелость, забрасывает в нутро древней соковыжималки и наслаждается. Будоражит разгуливающие по ночам призраки. Люди Христа, теснимые воинством Пророка, роком и холерой, отступили сюда, на последний клочок Святой Земли. Город сомкнулся над их убежищем, затолкал в бессолнечную глубину, лишил владения и памяти. Скрежет ржавого металла глушит звуки далеких труб, заунывное пение муэдзина несется с сияющих высот над каменным мешком. Надменный отрок небрежно отбрасывает выжатую апельсиновую мякоть. Как и было объявлено столетиями ранее: Аллах торжествует, Евангелие плачет… Тут и сок подоспел – пенистый, густой, сводящий рот кислотой.

Старая Акко – седая каргаПрячет от солнца сырые ступениВ переплетениях угольной тени,Тянет меня за собой на рогаК бесу и вниз, за подкладку времен,В дымный чертог циклопической кладки,Где, средиземной глотнув лихорадки,Сходит с ума сицилийский барон.Греков клянет – лекарей и попов,Папских прислужников в Иерусалиме,Злых сарацин, что летят из пустыни,Как саранча на цветенье садов.Крест у лица. Отпущенье грехов.Колокол мерно звучит за стеной.К близкой войне или к близкой кончине?Что же ему остается отныне?Вход или выход? На вечный покой?Неукротимый – он рвется вставать,Тянет к окну ослабелое тело,Море и парус вдали, на пределеСвета. И так тяжело умирать…Кошка-разбойница лапой скребетГолову рыбью и жмурится сыто,Тянется сладко и трет деловитоВ липкую слизь перепачканный рот.Время застыло, а вечность течет…

Старая Акко – изворотливая ящерица, юркая притворщица на горячих камнях, хранящая на язычке вкус крови…

Кошек здесь много. Множество кошек, лениво разгуливающих, развалившихся, неслышно исчезающих живыми скрепами света и тьмы. Они не ищут здесь пропитания, они просто ждут, преисполненные достоинства, как боги ждут положенную жертву. С триумфами и поражениями живет мир, и кто-то должен за него отвечать. А кто не справляется – жертвовать.

Свод арки удерживает готовые сомкнуться стены. Лицо молодой женщины мелькнуло в окошке за узорной решеткой. В пространстве приоткрытой двери – бледном сиянии стоящего на ковре телевизора. И пустота…

Впереди свет, сверкающее море, взмах близкого паруса, а рядом, внизу за крепостными зубцами пенные гребешки, слизывающие тусклую зелень с подножия черных глыб. Мальчишки, беспечно свесившие ноги над бьющими водами. Вот это жизнь! Рисунки на стенах – купола, минареты, прилежно раскрашенные цветными мелками. Можно позволить себе детскую наивность – родиться и жить с ощущением хозяина на беззаботном и беспечном празднике.

Контрасты не признают компромиссов. Европа отступила, ее сыновья спорили здесь из гордыни и пафоса, которые создают и столь же неумолимо разрушают империи. Зажатая в каменные тиски византийская церковь, без креста, со сбитой каймой декора и мертвыми окнами, а рядом, с угла, среди все той же назойливой росписи магометанских красот треснувшая порыжелая мраморная стела в честь моряка Олдфилда. Он отражал осаду французской эскадры и пал сорока трех лет отроду. И еще полковник Волнер со своими людьми. Было это 7 апреля 1799 года. Именно здесь, на этих камнях. Два столетия назад…

На крепостном дворе брошена мортира с треснувшими деревянными колесами (вместо одного окончательно разваленного подставлены кирпичи), уткнула в небо короткий черный хобот с надетой на него рваной автомобильной шиной. Обыденно и небрежно. История – аттракцион с бегом вокруг стульев – их всегда меньше, чем бегунов, нужно успеть занять место по хлопку ведущего. Последний – нерасторопный и невезучий выбывает. Теперь он лишний.

Кто не успел – тот опоздал… Так решали свои споры давешние хозяева этого города…

Так и есть. Бег продолжается от столетия к столетию, Акко угадывает будущее, как ящерица – кровь. как цыганка – судьбу, и никуда не спешит…

Время застыло, а вечность течет…

Осень в Тель-Авиве

Цецилии

Осенью в Тель-Авивских гостиницах ни души,Тускло светится мрамор и скучные бродят тени.Официанты по стенам стоят, как карандаши,Рассматривают уныло собственные колени.Лишнее электричество отключеноДаже в святая святых – гостиничной синагогеРядом с «Восточным залом». Всюду почти темно,Пусто. Остыл недолгийСлед от былых гостей. Зрелище животаДается лишь для участников провинциального съездаВместе с мужьями и женами человек примерно до ста,Иначе крутить невыгодно. Даром. И вся надеждаВпредь на новый сезон. Иностранцев, старух, повес,Что, как гуси в полет, потянулись теперь до срока,В «Клеопатре» плюш их привычных местНапоминает стихотворение Блока.Только в баре есть жизнь. Там седой пианистАртистичным глиссандо наводит на клавиши глянец,Мужчина и женщина – врач-окулистГадают вполголоса – русский или испанец?Красотка и удачливый коммерсант.Он влюблен, но ведет себя, в общем, бесстрастно,А она пережила недавно романИ теперь упивается холодом и женской властью.Это – тоже игра. И хоть она не устает повторять,Что устала страдать и теперь ей никто не нужен,Он спокоен, уверен, согласен ждать,Одиночество – выбор намного хужеРавнодушия. Тем более есть прогресс:Сегодня они переставили мебель в его гостиной,Он разделся до пояса, но не лез,Приглашение вышло вполне невинным.Это стоит отметить. Ведь много Наташ и Нюсь –Эмигранток вполне достойных, но нищихСочтут за честь проявить свой вкусИ украсить стены его жилищаРядом с тусклым золотом пышных рам,Что скрывают объемные копии венского арт-модерна.Подскажи, дорогая, что нужно развесить там,Где есть еще место?.. Пока примерно,А потом, как захочешь… И этот скромный успехВымораживает привычную тоску до рассвета.Время забвенья, как белка, щелкает свой орех,Вытряхивая боль из сердцевины сюжета.Все приходит в свой час. Он мурлычет, как кот,В такт партнерше и музыке. Складно, тактично.Пианист кивает и скалит ротИ подыгрывает им интимно и лично.Знакомятся. Он – босниец и адвокат.Вдовец. Впрочем, это неинтересно.С двумя детьми на руках он радПолучить для начала вот это место.Удивляются вместе. Казалось, сполна,Сдана была карта, но вот невезенье.Цыганской серьгою зависла лунаНад скучной водой голубого бассейна.Поцелуй на прощанье. Он настойчив и строг.Но она не готова. Звонит перед сном по привычкеИ слышит от лучшей подруги упрек:– Почему я должна узнавать твои новости от косметички?

Осень в Хайфе

Лихтенштейнам

Черепаха, шагающая по дну пустого бассейна,Размеренно и упрямо, как заведено у черепах,Напоминает настойчиво и откровенно,Что осень случается даже в райских садах.Что прогнозы погоды, как странности отношений,Уже отмеряны и предсказаны небесами,Составлены предельно точно и достоверно,Как поминальный список, спрятанный за образами.Что уже приготовлено, но еще не надетоПлатье из ранних сумерек и багряной листвы,Что долги пересчитаны. И на смену летуНаступает время ясности и простоты.

Русские в Израиле

Наши бывшие, перебравшись в США, Канаду, Германию, любят рассказывать о бывшей стране проживания со снисходительной иронией. С теплом или без. Нейтральная эмоция. Приятно подтвердить свой выбор. Сравнивают, как правило, с американцами. Те ближе к идеалу…

А самих русских это как бы не касается. Ездят, осматриваются, осваиваются. В Израиле разных можно встретить.

… – По ихним меркам это называется алкоголизм. – Говорит дама в черных рейтузах и развевающейся фиолетовой накидке. – Вот это – алкоголизм? Мне смешно. Коля, глянь. – Поднимает над головой три бутылочки из-под Карлсберга, надетые на растопыренные пальцы. – Ох, не дай бог, чтобы я так пила.