Место, куда я вернусь
Шрифт:
— О, мне все это казалось замечательным, — сказала она. — Я думала, что это и есть настоящая жизнь, настоящий мир. Ведь что я знала до этого? Только Дагтон и Таскалузу, где училась в университете, ну и кино — а здесь все было, как в кино, все хорошо одеты, и всегда под рукой незаметные слуги, которые подают все, что захочешь. Только вот…
Она запнулась.
— Только что? — спросил я ее после паузы. Я слышал ее медленное, трудное дыхание.
— Только вот когда он показывал фильмы…
Я ждал, прислушиваясь к ее дыханию. Потом спросил:
— Ты хочешь сказать — порнофильмы?
— Они были мне отвратительны! — выпалила она и добавила: — При этом никаких
Но все было, по ее словам, вполне прилично. После фильма зажигался неяркий свет, все немного выпивали, наливая себе сами, потому что слуг не было, болтали, иногда кто-нибудь рассказывал умеренно непристойный и действительно смешной анекдот, а потом отправлялись прогуляться по парку или расходились по своим комнатам — казалось даже, что они считают себя выше этих фильмов, что это просто случайность. Как будто они из совсем другого мира. Все было очень прилично.
Даже в ту ночь, когда кто-то после кино предложил сыграть в «Фанни Хилл» [25] , и из темноты, потому что свет еще не зажгли, раздался голос англичанина: «В самом деле, Батти, старина, давай, а?»
— Я сидела рядом с Батлером, и он держал меня за руку — во время фильмов он больше ничего не делал, хотя другие втихомолку делали кое-что еще, — и я почувствовала, как он весь напрягся. У него на лбу появилась резкая вертикальная морщина, как всегда, когда он начинал злиться и старался сдержаться.
25
Фанни Хилл — героиня романа английского писателя XVIII в. Дж. Клиланда, обитательница публичного дома.
Но тут англичанин сказал: «Давай, Батти, мы же все здесь свои».
— Вот это и заставило его решиться, — сказала Розелла. — Что здесь все свои. Он судорожно сглотнул и сказал: «Ну ладно», — и кто-то крикнул: «Браво, старина Батти!»
Розелла не знала точно, что это будет за игра, но книга в ее студенческом общежитии в Таскалузе ходила по рукам, и иногда девушки, собравшись, читали ее вслух, так что она вполне могла догадаться, о чем речь, и ее догадка оказалась правильной. Колоду карт — карт для бриджа, ровно столько, сколько игроков, — разделили пополам и положили на стол — одна кучка для мужчин, другая для женщин. Фант выпал на туза пик и даму червей. Мужчина, которому достался туз, предъявил его, и одна из женщин, встав, в напускном отчаянии покачала головой, жалобно сказала: «О горе мне, горе, что скажет моя мамочка?», и все расхохотались.
Мужчина подошел к ней и галантно поцеловал ей руку. В зале было почти совсем темно. В тот раз сыграли только один круг, и тот, кто выкладывал карты, положил в каждую кучку на одну карту меньше, чем было присутствующих: Батлеру и его молодой жене, девушке только что из колледжа, карту не предлагали.
На этом месте я ее перебил.
— Но все идет своим чередом, — сказал я, — и наступил вечер, когда тянуть карту предложили и Батлеру, и я могу спорить, что он не отказался. Могу спорить, что он вспомнил, как кто-то крикнул: «Браво, старина Батти», — и осторожно, стараясь не смотреть на тебя, вытянул карту. Верно?
После паузы голос рядом со мной произнес:
— Да. И когда он это сделал, я думала, что умру. А потом карты протянули мне.
— И Батлер отвел взгляд, верно?
— Да.
— И ты вытянула карту?
— А что мне еще оставалось делать? — В голосе ее звучали слезы. — Это было ужасно. Батлер сидел с таким видом, как будто его вообще нет в комнате. И все смотрели на меня. И еще моя наивность — я же знала только Дагтон, я не представляла себе, как на самом деле живут люди в этом мире. — И после паузы: — Потом я поняла, что просто боялась, как бы не показаться неотесанной деревенщиной.
— И ты вытянула карту?
— Это как-то само собой получилось, — произнес голос. — Но ничего не случилось — совсем ничего.
— Ты хочешь сказать, что старина Батти сыграл в русскую рулетку и выиграл?
— Может быть, в этой игре он и выиграл, — произнес голос, — но меня он проиграл. Насовсем.
И в этой игре он в конце концов тоже проиграл. Месяца через два, две или три партии спустя, счастье ему изменило, дама червей была вытянута, и Розелла подумала: какого дьявола, а почему бы и нет, ведь мысленно она это проделывала уже с десяток раз, а однажды ночью, поздно ночью, когда Батлер спал сном праведника после того, как вытянул туза пик, она выскользнула из кровати, спустилась в темную гостиную, где всегда показывали кино и где стоял наготове просторный низкий диван, на котором всегда выполняла свой фант дама червей, если от нее не требовали чего-нибудь особо экзотического, и легла на него. Сердце у нее стучало, как бешеное. Она не упустила ни одной детали, даже развязала желтый сатиновый поясок своей желтой сатиновой ночной рубашки без рукавов, навсегда запомнив, какими холодными, словно лед, показались ей собственные пальцы. Она даже распростерла руки, чтобы обнять своего безымянного, бестелесного любовника, и крепко зажмурилась, стараясь убедить себя, что стоит только как можно крепче зажмуриться и задержать дыхание, и тогда ничего не почувствуешь, и все это не будет считаться.
Она припомнила еще, как недавно одна симпатичная молодая женщина с прекрасными манерами, одетая со вкусом, но не вызывающе, муж которой, с виду настоящий джентльмен, сидел тут же, вытянула даму червей и исполнила все, что требовалось, легко и свободно, как будто она выше этого.
После таких приготовлений Розелла полагала, что, когда жребий выпадет ей, она как-нибудь справится. Но когда она была уже почти раздета — раздевал ее, со всей галантностью, туз пик, к тому времени уже оставшийся в одних черных шелковых боксерских трусах с монограммой, — ее охватила паника, и она, сгорая от стыда и отвращения, начала машинально сопротивляться, а все решили, что это притворство, и кое-кто даже зааплодировал — разумеется, негромко и сдержанно. И вот тогда она, в глубине души презирая сама себя, в самом деле подумала: «А, какого дьявола!..»
Потом Батлер, мрачный, как туча, сказал ей, что незачем было устраивать из этого такое представление.
Но фильмы после этого прекратились. И в «Фанни Хилл» больше, конечно, не играли. Но конюшню спохватились запереть слишком поздно — кобылы в ней уже давно не было. А вскоре на сцене появился Лоуфорд. Не в доме, а когда она была на этюдах — она вновь занялась живописью.
— Художница я была никакая, — сказала она, — но так я по крайней мере могла побыть одна. И делать вид, что я — не я, а кто-то другой.
Батлер так и ходил мрачный, как туча. Мрак все больше сгущался. И тут появился Лоуфорд.
— Он был так мил, — сказала она. — В то время он действительно мог быть ужасно мил.
— В июне сорок шестого года, — произнес я, обращаясь к потолку, — однажды вечером катер, зафрахтованный Лоуфордом, затонул. Это случилось милях в двадцати южнее по берегу, и он спасся, проплыв десять или одиннадцать миль.
Ни звука.
— Было шестнадцатое июня, — продолжал я. — День, когда погиб Батлер.