Место, куда я вернусь
Шрифт:
Точно так же, как я ждал писем от матери, в которых передо мной разворачивались новые и новые главы дагтонских дел, я, продолжая месяц за месяцем предаваться погоне за счастьем согласно моему личному определению, то ли сознательно, то ли подсознательно ждал завершения дел нашвиллских. Долгое время судьба словно смеялась надо мной, придерживая всякую информацию на этот счет. А потом я обнаружил в «Чикаго трибьюн» короткую заметку со скромным заголовком: «СВЕТСКИЙ ЛЕВ НАШВИЛЛА — ЖЕРТВА ГЕРОИНА». В ней сообщалось, что некий Лоуфорд Каррингтон скончался при не выясненных до конца обстоятельствах, что некий свами обвинен в распространении наркотиков и что некая мисс Эми Даббит находится в больнице. Вдова, которая согласилась подвергнуться длительному допросу, была, как сообщалось в заметке, признана ни в чем не замешанной.
Несколько дней спустя пришло письмо от моей матери, где, помимо прочих ехидных замечаний, говорилось: «Похоже что связываться с мисс Воображалой вредно для здоровья». А на следующий день я получил конверт, набитый вырезками из нашвиллских газет,
«Дорогой Джед, сообщаю вам, что, несмотря на всю эту печальную неразбериху, я вступаю в новое, долгожданное и очень счастливое, несмотря на невеселые обстоятельства, состояние. Мы с Дэвидом долго откладывали нашу женитьбу — до тех пор, пока он… нет, пока мы не будем спокойны за судьбу Марии (она просто великолепна! И ее муж тоже!), — а потом как можно незаметнее зарегистрировали свой брак у мирового судьи в маленьком городке Лебанон (это недалеко от Нашвилла, вы, может быть, помните) и отправились в свадебное путешествие, чтобы, вернувшись из него, оказаться в самой гуще всех этих ужасов.
Грустно ли мне? Конечно, как всегда, когда чья-то жизнь пропадает впустую. Может быть, это я помогла избаловать Лоуфорда, когда у меня завелись деньги, — а он был безусловно избалован, да еще и труслив вдобавок. Я имею в виду не его самоубийство — если это было самоубийство, как я и полагаю, — а то, как он прятался от действительности и от собственного таланта (если он у него был), предпочитая играть свою жалкую роль в Нашвилле. У нас с ним и раньше бывали жуткие ссоры, но они ни в какое сравнение не идут с той, что случилась недавно, когда я сделала еще одну, последнюю попытку, а он связался с этой девицей, скользким созданием, и к тому же сильно подержанным, да и с самого начала не первосортным, и в конце концов я вычеркнула его из своего завещания, о чем и сообщила ему. Должна сказать, что Роза перенесла все с большим достоинством и самообладанием. Я только что обедала с ней и должна сказать, что некоторые ее качества вызывают восхищение. Она куда лучше, чем то, чего заслуживал мой племянник.
Не буду больше писать об этом, просто не хватает духа. Но когда мы с Дэвидом в следующий раз будем в Чикаго (он ездит туда довольно часто по делам), не дадите ли вы себя уговорить поужинать с нами? Это будет для нас большая честь и удовольствие.
Ваша восхищенная и благодарная ученица Ребекка Каррингтон-Мак-Иннис.
P.S. Чтобы удовлетворить ваше мужское любопытство — мужчин всегда интересует юридическая сторона дела, — сообщаю, что, хотя мой английский муж, будучи католиком, не дает согласия на наш развод, я просто махнула рукой и нашла себе заправского атеиста. По причинам, в которые входить неинтересно — впрочем, вы, вероятно, уже знаете их из печати, — мой муж, хоть и католик, сейчас не в таком положении, чтобы затевать против меня процесс, а после некоторых своих получивших широкую огласку любовных и прочих похождений он не способен и продолжать свою политическую карьеру».
Шесть месяцев, очень похожих один на другой, прошли, прежде чем новоявленная миссис Мак-Иннис с мужем появились в Чикаго и я встретился с ними однажды в семь вечера в их номере люксе. За коктейлями и ужином, доставленным в номер, разговор вертелся вокруг событий международной жизни, франко-англо-израильского наступления на Суэц и вмешательства Эйзенхауэра, президентских выборов 1956 года и личности Стивенсона [26] (сейчас кажется, что это было давным-давно, — его имя уже почти забыто!), ну и, конечно, лошадей. Когда стол был отодвинут в сторону и нам подали кофе и коньяк, Дэвид Мак-Иннис наспех проглотил одну чашку, сказал, что у него деловая встреча, и распрощался.
26
Стивенсон, Эдлай Юинг (1900–1965) — американский политик и дипломат, соперник Эйзенхауэра на президентских выборах 1956 года.
Как только дверь за ним закрылась, миссис Мак-Иннис сказала:
— Видите, как он мил? Другой сказал бы жене, что знает, сколько всего она должна рассказать гостю, и что он назначит на этот вечер деловую встречу, чтобы не мешать. Кое-кто соврал бы ей и вместо деловой встречи отправился бы гульнуть с каким-нибудь приятелем. А он, заметьте, мне вообще ничего не сказал, а просто дал мне подслушать телефонный разговор, во время которого была назначена эта встреча, и потом извинился, что должен будет уйти. Он же такой бесхитростный со всей своей тактичностью! И уходит, оставляя свою дорогую женушку болтать с ее прежним партнером по внебрачной, хоть и кратковременной, связи — потому что ведь все эти годы мы с ним были самыми настоящими мужем и женой…
На это мне нечего было ответить. Я просто отхлебнул глоток отменного коньяка и почувствовал, как он понемногу согревает все мое существо, окружая радужным ореолом воспоминания о событии, упомянутом моей собеседницей.
— Что до той истории, — говорила она тем временем, — то оставалось только одно средство исправить дело, хотя лекарство это причиняет почти такую же боль, как и сама болезнь. К тому же можно было опасаться, что оно ничего не исправит. Господин, которому навеки отдано мое сердце, мог просто сказать тогда, что отныне не желает, чтобы в его душевной кладовой хранилось нечто настолько мерзкое и насквозь испорченное. Ну и знаете, что он сделал?
На этот раз я нашел что сказать. Я сказал:
—
— Он покатился со смеху. Вот бессердечная скотина — покатился со смеху! Представьте себе: немолодая дама долго собирается с духом, готовясь к этой трагической минуте, а он ржет, как лошадь! Клянусь, никогда в жизни я не была так возмущена, унижена и растеряна!
При воспоминании об этом у нее и сейчас на щеках загорелся румянец, а серо-голубые глаза заблестели. Сделав расточительно большой глоток коньяка, она добавила:
— Вот какой он замечательный, этот самоуверенный седовласый сукин сын!
И продолжала:
— Он хохотал так, что чуть не умер, — а я была готова и в самом деле его убить, потому что хоть и созналась в грехе, но во мне еще оставалось что-то от женской натуры, — и знаете, что он сказал?
— Нет, — ответил я снова, наслаждаясь зрелищем вновь переживаемого ею давнего стыда. Она сидела прямо, как на лошади, щеки ее все еще горели, а глаза сверкали.
— Так вот, он, все еще смеясь, как последний идиот, едва смог выговорить, что очень рад, — слава Богу, я теперь облегчила душу и могу выкинуть все из головы. Это почему-то еще больше меня разозлило, чем его дурацкий хохот, — такая снисходительность, когда женщина только что созналась ему в супружеской измене. И веселые искры в его жестких, голубых, как лед, шотландских глазах. Когда он это сказал, я просто растерялась, как будто он забыл все свои манеры и в шутку ткнул меня кулаком в бок. В общем, я встала посреди комнаты и потребовала объяснить, что, собственно, я должна выкинуть из головы. А он так и сидел в кресле, не моргнув глазом, а потом со своим неисправимым теннессийским выговором произнес только одно слово, совершенно спокойно, как будто речь шла о каком-то пустяке. Только одно слово — «Серджо».
С минуту или даже больше она молчала, как будто забыв обо мне и задумчиво глядя в свою рюмку. Потом подняла глаза, в которых я увидел вызов и мольбу, хотя в чем состоял вызов и о чем была мольба, не понял.
— Ну вот… — начала она и снова умолкла.
— Ну и что?
— Он так и сидел в своем кресле, не сводя с меня глаз. Я стояла, как парализованная. Потом он, все еще сидя в кресле и чуть улыбнувшись, протянул ко мне руки. Эта улыбка и этот жест напомнили мне — сейчас напомнили, не тогда, — что так обращаются с ребенком, когда хотят с ним подружиться. Я невольно сделала шаг к нему, остановилась, сделала еще шаг — подобно ребенку, не решившему еще, как себя вести. А потом, сама не веря своему счастью, оказалась у него на коленях, уткнулась лицом в его плечо и услышала, как будто издалека, его спокойный голос. Он сказал, что Серджо уже давно мертв, но что-то во мне не хотело примириться с тем, что бедняга умер; что Серджо как никто заслужил свою смерть, а я обманом не давала ему умереть, что он был человек чести — ах, я обожаю, когда Дэвид так естественно произносит такие старомодные слова, как «человек чести», или «вымогатель», или «гражданский долг», или «общее благо», которых никто уже не употребляет, и не выглядит при этом глупо… Потом его голос сказал, что любовь Серджо ко мне была частью его чести и его героической натуры и что я не понимала одного: такой человек уже вполне созрел для смерти. Все это время я чувствовала, как его рука ласково и нежно поглаживает мои волосы, а его голос говорил: «Успокойся, моя дорогая, и пойми, что бедный мальчик мертв. Пойми: то, что случилось и о чем ты мне рассказывала так, будто этого нужно стыдиться, должно было случиться, чтобы ты могла осознать — он действительно мертв. Пойми, ведь он был мертв все эти годы, хоть ты и смогла это осознать только таким способом, и теперь ты можешь сколько угодно плакать, уткнувшись мне в плечо, потому что он как никто заслуживает быть оплаканным. Но пойми еще и то, что он верил в тебя и знал, что у тебя хватит мужества жить потом своей собственной жизнью». Вот что он сказал и замолчал, а я просто задыхалась от слез, и каждый раз, когда его рука прикасалась к моим волосам, мне становилось все хуже. А потом он вдруг крепко взял меня за плечи, отстранил от себя, посмотрел в лицо своими жесткими, испытующими, голубыми, как лед, глазами и самым обыкновенным тоном сказал: «И еще попытайся понять, что вот этот тип, который сейчас сидит перед тобой, тоже тебя любит, насколько Господь дает ему на это сил».
Миссис Мак-Иннис вытащила платок и приложила к глазам, а потом подкрепилась еще одним основательным глотком коньяка, посмотрела на меня и усмехнулась.
— И все это тоже кончилось комедией, как и сначала, когда он меня так ошарашил своим хохотом. Только кончилось не хохотом, а слезами. Потому что когда он произнес эту последнюю фразу, у меня как будто лопнули все завязки на корсете — если кто-нибудь помнит, что такое корсет и какие там были завязки, — и я разревелась во весь голос, как последняя дура, а вовсе не как героиня трагедии, а потом так же уткнулась в его плечо. Не знаю, сколько времени это продолжалось, но потом я так и заснула, и на следующий день Дэвид имел нахальство сообщить мне, что я храпела, словно свинья с аденоидами. А позже сказал еще, что плечо, в которое я храпела, чуть ли не двое суток оставалось наполовину парализованным.
Через некоторое время она произнесла, как будто про себя:
— Бедный милый Серджо — человек чести, как назвал его Дэвид… Что ж, наверное, я и сейчас люблю его. Может быть, даже сильнее. Но люблю так, как любят покойников.
И потом:
— И еще я поняла: смерть необходима.
В ту минуту мне показалось — да и сейчас, задним числом, кажется, — что это должно было стать достойным завершением нашего разговора. Но он закончился совсем иначе.
Миссис Мак-Иннис вышла в соседнюю комнату и вернулась с письмом в руке.