Место под солнцем

— Ну что, засранцы — допрыгались, — тон голоса заместителя начальника Одесской мореходки не предвещал ничего хорошего двум молодым парням в курсантских форменках.

Последовавший за этим «большой боцманский загиб» казалось был способен заставить покраснеть портреты на стенах кабинета. Далеко не все конечно — большая

их часть изображала известных Российских флотоводцев, которые не только слыхали, но и сами практиковали не менее забористые обороты. Замершие на вытяжку курсанты, вытянулись еще больше и стиснули зубы. Чем–то они были похожи. Высокие, еще по–юношески тонкие, но в то же время широкоплечие и мускулистые, коротко, но не наголо постриженные, в одинаковых робах с гюйсом на плечах. Оба старательно тянулись, но встать по стойке смирно при всем желании не могли. Стоявший справа брюнет, ростом примерно метр восемьдесят пять, с тонкими чертами лица, которые несколько портил крупноватый, мясистый нос, держал на отлете согнутую левую руку, закованную в гипсовый панцирь от шеи до запястья. Под правым глазом у него красовался шикарный лиловый бланш. Картину дополняла опухшая нижняя губа и пластырь на левом ухе, под которым угадывались металлические скобки. Второй курсант — рыжеватый шатен, чуть ниже ростом, но пошире в плечах, с квадратным подбородком и красноватым, обветренным лицом, обильно украшенным синяками, стоял слегка расставив ноги. Под его форменкой от груди и до пояса выпирали очертания медицинского корсета, а правая кисть была обтянута трубчатым бинтом.

Воспитательный процесс тем временем продолжался.

— Опозорились! Втоптали в грязь честь училища! Мало того, что устроили дебош и драку в День Победы у памятника Неизвестному матросу, так еще позволили каким–то сухопутным шпакам себя побить. Салабоны! Караси мудорванные, трехлапый якорь вам в задницу! Ну что ты лыбишься? Что я смешного сказал? — рявкнул офицер, заметив тень улыбки на губах у шатена, — я тебя Гальперин спрашиваю.

— Виноват, товарищ капитан второго ранга.

— Нет, ты скажи, чему смеялся. Я вроде не шутил?

— Ничему сказанному, просто вспомнилось. У Дюма в начале «Трех мушкетеров» капитан де Тревиль очень похоже отчитывал Портоса с Арамисом. Вот я и подумал — у вас за портьерой д'Артаньян случайно не стоит?

Кавторанг сам не сдержал улыбки и махнул рукой, — Тьфу на тебя, все настроение сбил, Портос, ядрена вошь. Ладно, гаврики, проходите и садитесь, вижу, что с трудом стоите. Милицейский протокол я читал, теперь хочу с ваших слов услышать, что там произошло. Не похоже это на вас. Вы же не салаги — первокурсники. Вам ведь всего один год–то остался до выпуска, так?

— Так точно, товарищ капитан второго ранга.

— Времени мало, так что давайте без чинов. В российском флоте офицеры издавна друг к другу по имени–отчеству обращались. Вы еще не офицеры, конечно, но и… Ладно, так кто же все–таки драку начал.

— Ну, если говорить, кто первый ударил, то я, — набычившись признался Гальперин.

— Та–а–а–к. И как же ты до такого додумался? Тебе, что, делать было нечего. Отличник, зам. комсорга курса, спортсмен. Ты же у нас чемпион училища в парусной регате, так?

— Так.

— И КМС по боксу?

— Ну, да.

— Ну вот, и потомственный моряк в четвертом поколении…

— В третьем, только. Мой прадед шорником был, в местечке под Балтой.

В гражданскую войну в местечке почти всех гайдамаки вырезали. Дед в пятнадцать лет сиротой остался и на флот ушел.

— Неважно, пусть в третьем. Вот видишь, дед твой Борис Гальперин, кавалер ордена Красной Звезды, командир торпедного катера, геройски погиб в Великую Отечественную. Тебя же небось в его честь назвали?

— Именно так, — Борис выпятил челюсть и во взгляде его мелькнула гордость.

— Отец твой наше же училище окончил, в подплаве служит в одном звании со мной. Где он, кстати, сейчас — в походе?

— Нет, ему пятьдесят лет уже исполнилось, врачи запретили погружения. Отец на базе подплава начальником службы автоматизации служит. А на прошлой неделе в Севастополь в командировку на месяц уехал.

— А мать где? Я звонил тебе домой, хотел с отцом твоим поговорить, но трубку никто не брал.

— Мама умерла в позапрошлом году, — Борис на секунду опустил глаза, — острая лейкемия.

— Прости, не знал. В личном деле это не отмечено. Но все–же, как ты мог? Ты же отца и деда позоришь.

— Нет, — снова набычился Борис — Если бы не ударил, тогда бы опозорил.

— Это как? Давай рассказывай подробно.

— Ну так, девятого нам увольнительную дали. Мы с отцом в этот день всегда к Памятнику ходим — деда помянуть. Он же в море погиб, могилы у него нет. А в этот раз отец в отъезде — со мной Костя пошел, — легкий кивок в сторону второго курсанта.

— Пришли мы, — продолжил он. — Народу у памятника много. Люди подходят, цветы кладут. Мы тоже подошли, я свой голыш положил. Только отходить собрались, как за спиной слышу: «У–у жид поганый, на цветочек не разорился. Пошел вон от наших воинов со своей каменюкой».

— Стой, я не понял, при чем тут каменюка.

— Александр Степаныч, я вот тоже до маминой смерти этого не знал. По еврейскому обычаю на могилу цветы не приносят, а кладут камни. Вот и мы с отцом в последние годы всегда гальку крупную приносили.

— Так, понял. А ты пословицу «В чужой монастырь со своим уставом не лезут» слышал?

— А это не чужой монастырь, — Борис опять сердито выдвинул челюсть, — это памятник моему деду тоже.

— Ладно, не кипятись, дальше рассказывай.

— Ну, поворачиваюсь я, а там четыре шпака в черных футболках с Георгием—Победоносцем и надписью «Память». Один, мелкий такой, на нас пальцем показывает: «Ха — жиды–матросы! Щас помру». Я про этих перцев слышал, хотя и не сталкивался раньше и оскорбление решил проигнорировать, потому ответил как мог спокойно: «Это моему деду памятник. Он здесь воевал и в море погиб». Второй из них, покрупнее, мне и заявил: «Врешь! Жиды только на Ташкентском фронте воевали». Ну тогда я не выдержал и апперкотом ему врезал. Он сразу и вырубился. Чистой воды нокаут. А мелкий тут как заверещит, и ихних еще целая кодла набежала. Ну и…. Пришлось драться.

— Поня–я–тненько. Так, а ты Николаев здесь каким боком? — кавторанг повернулся ко второму курсанту.

— Александр Степанович, ну, во–первых, Борька…То есть Борис Гальперин мой друг, с детства еще. Мы в одном дворе выросли. Во–вторых, это явная провокация была. Они же дюжиной на нас двоих накинулись и не с голыми руками. У них цепи и арматурины были. Подготовились значит. И стало–быть пришли туда специально, чтобы какую–то пакость устроить. А у нас на форменках даже поясов с пряжками нет.