Место покоя Моего
Шрифт:
Умные ученые-социологи, яйцеголовые знатоки логично объясняют взрыв сектантства, в том числе и тоталитарно-агрессивного, террористического, виной самой Церкви. Любой Церкви, в основе которой — Библия. Мол, изверились люди, ожидая две с лишним тысячи лет обещанного чуда под названием «Второе Пришествие». Мол, ни одна конфессия не дает ни уму, ни сердцу, ни душе хоть малой надежды на спасение, на помощь, на простое понимание. На искреннюю, а не покупаемую за деньги веру, наконец. Мол, Церковь как институт давно бюрократизировалась, храмы превратились в сумасшедшие по уровню роскоши офисы, отцы Церкви — в коррумпированных чиновников. Даже монастыри стали казармами. И, как обычно, всюду — деньги и власть, деньги и власть… Если честно, то с властью у Церкви сейчас довольно напряженно, маловато у нее власти осталось, с благословенным средневековьем не сравнить. А деньги… Денег по-прежнему много, зарабатывать Церковь умеет, как и в том благословенном средневековье…
Картина мрачная, но пока все же не фатальная для старушки Земли. И раньше, в том же двадцатом веке, террористов было — как грязи. Всякие «Черные сентябри», «Красные бригады», целая Ливийская Джамахирия, Ирландская революционная армия — католики, кстати, чеченские полевые отряды, «тигры тамил-и-лама» — не упомнишь всех. Но двадцать первый век начал, а двадцать второй развил очень удобную для терроризма тенденцию — объединение по религиозным принципам, террор под знаменами Христа, Магомета, Будды, Кришны… И ладно бы Магомет, он сам первым поднял меч! Но те же Христос и Будда — не было более миролюбивых и человеколюбивых персонажей в истории религии…
Впрочем, Христу не повезло почти сразу. Сначала гробили его последователей, а потом победившие сторонники веками сами проливали моря крови неверных во имя Христово… И ведь до конца двадцатого века Католическая Церковь не признавала за собой никакой вины! Только в девяносто седьмом слегка извинившись за грехи инквизиции, за Яна Гуса и Джордано Бруно, а в двухтысячном признала «некие ошибки», допущенные в отношении других религий. Лицемерие безмерное, куда там хилым книжникам с фарисеями… Деньги и власть, повторять надоело, но для их обретения любая идея всегда годилась. И беззастенчиво применялась. Просто в двадцать втором веке стали наконец всерьез и массово бороться с «террористами от Бога». Правда, пока не слишком успешно, времени на благостные раздумья ушло слишком много. Извечное и повсеместно международное! — заблуждение «гуманистов»: «может, само рассосется»… Не рассосалось. Сектанты, не будучи гуманистами, ждать не стали.
Но не сойдет ли с ума Иешуа от всего услышанного? Не сотворит ли сгоряча какое-нибудь супер-дупер-чудо, поломав, к чертовой бабушке, весь проект «Мессия» как никчемный и ничтожный? Он же утверждал, что ошибка, причина слома — здесь, то есть он сам и есть ошибка, и не стоило превращать его из плотника в пророка…
— Я жду, Кифа, — тихо напомнил о себе Иешуа.
— Я не знаю, с чего начать, — ответил Петр. — Я не знаю, что тебе рассказывать. Это будет долго, страшно и больно. Мир твоей Веры практически разрушен. Есть огромное число добропорядочных граждан своих стран, последователей официальных конфессий, о которых я упоминал, но эти конфессии уже не играют той активной роли, которая могла бы что-то изменить на Земле; руководство их, как и прежде, обеспокоено не помощью пастве и не поддержкой ее в вере, а внутрирелигиозными дрязгами и жаждой побольше заработать — даже не очень законно. Не очень законно как с точки зрения гражданских законов, так и божественных. Есть великое количество ни в Бога, ни в дьявола не верящих людей, которые имеют хорошие головы, славно трудятся, изобретают новое, производят изобретенное, исправно потребляют произведенное, влюбляются, женятся, лучше или хуже воспитывают детей и, в конце концов, — в мире и благости умирают. Есть военные, которые всегда и объяснимо ждут предлога, чтобы применить полученные ими знания и неисчислимое военное оборудование, произведенное, к слову, теми самыми верующими или неверующими, но добропорядочными гражданами. Военным тоже до Бога дела нет, они не любят первую заповедь Моше, они, повторяю, ждут предлога повоевать и очень часто находят его. И есть, наконец, те, кто имя Господа и твое имя используют для борьбы со всеми — с первыми, вторыми и третьими, и борьба эта — тайная, безжалостная и во многом успешная. Успешная даже не тем, что с каждым годом жертв становится все больше и больше. Страшно то, что многие не самые худшие из первых, вторых и третьих поддаются на зримую действенность акций этих четвертых, уходят к ним и становятся либо убийцами, либо самоубийцами. Этот уход пока, слава Богу, нельзя назвать массовым, но тенденция уже просматривается… Зачем я тебе обо всех них буду рассказывать, Иешуа? Тебе больно, когда ты говоришь о нашем с тобой, сегодняшнем мире, о его бедах и неполадках. А мне будет больно рассказывать о моем, завтрашнем — именно тебе рассказывать. Почему именно тебе? Да потому что мне слишком часто придется употреблять твое имя — и отнюдь не всуе, отнюдь…
— Получается, что виноват во всем — я…
— При чем здесь ты? Не бери на себя слишком много. Разве ручеек, из которого вырастает река, впадающая в море, виноват в безжалостных морских штормах, смывающих прибрежные поселки и топящих корабли?
— Ты напомнил мне слова из книги Когелет: «И возненавидел я весь труд мой, которым трудился под солнцем, потому что должен оставить его человеку, который будет после меня». Я верну тебе другие слова, оттуда же: «Лучше тебе не обещать, нежели обещать и не исполнить». Это ведь обо мне сказано, Кифа, ты понимаешь?.. Но я обещал… — голос его, как всегда, когда он особенно волновался, когда что-то раздирало его изнутри, искало выхода, поднялся до крика, — я обещал, и именно я должен исполнить обещанное, пусть даже от моего ручейка до твоего моря две тысячи долгих лет!.. Мне очень не нравится все, что ты так скупо и боязливо рассказываешь. Мне еще больше не понравилось то, о чем ты думал, пока искал удобную для себя форму ответа: я слышал все. У тебя плохой мир, Кифа, в нем страшно жить. Мне очень не нравится, что еще при нашей с тобой жизни, похоже, все нами вместе строимое начнет переделываться и разрушаться. Слишком быстро и слишком нагло нас вытеснят те, кто сегодня — против нас. Перевертыши. Которые верят только во власть и деньги, как ты говоришь, и ради осуществления и овеществления своей алчной веры готовы пойти хоть с Богом, хоть с Азазелем, потому на самом деле они не верят ни в того, ни в другого. Так, Кифа?
— Ты ухватил суть… — усмехнулся Петр.
Он прав: коли сумеет остаться жить, все сам увидит. И разброд в Иерусалимской общине увидит, и вытеснение старых, бывших рядом с ним апостолов — молодыми, не знавшими Христа. Они скажут «старикам» прямо и грубо: вы шли рядом с Помазанником? Подумаешь — подвиг!.. Мы сами знаем лучше, что он хотел. Гуляйте, отцы… И уйдут прежние. Вроде бы на святое дело уйдут мис-сионерствовать, но новые-то, молодые, останутся жировать. Иешуа сможет увидеть, как потекут в Иершалаим денежки из других земель — от вновь обращенных, и как эти денежки пойдут в рост… Действительно — быстро и нагло. Действительно — ручей почти сразу же родит реку.
— А если это суть, — продолжал Иешуа, — я ее должен исправить. Я начал — я и продолжу. Мне Господь дает право на отмщение — мне и мстить всем, кто предал меня.
— Слишком многим придется мстить, Иешуа.
— Я знаю.
— И как же ты собираешься это делать: отсюда — и на две тысячи лет вперед?
— Дай мне время — я найду решение.
— Времени у тебя…
— Знаю, знаю, — перебил нетерпеливо, — кот наплакал. Что меня ждет после Воскресения? Что ж, сам напросился…
— Сорок дней земной жизни. Всего сорок.
— А потом?
— Вознесение на небо. К Господу, отцу твоему небесному.
— «Ты взошел на высоту, пленил плен, принял дары для чело-веков, так чтоб и из противящихся могли обитать у Господа Бога». Книга Тегилим, так?
— Ты сказал, — повторил Петр любимую в полемике фразу ученика. — Еще можно вспомнить вознесение пророка Элиягу…
— «Ничего нет нового под солнцем»?
— Зачем что-то сочинять? — дипломатично поинтересовался Петр. — Новое это хорошо забытое старое. Или незабытое. Тогда это новое имеет умное название «преемственность»… Тора — великая книга!
— А потом? В какой части Торы уже прописан мой дальнейший путь?
— Вот ведь беда, Иешуа: ни в какой! Мы вместе должны решить, что ты станешь делать потом. И в каком качестве.
— Нет, Кифа, вместе не получится. Я решу это сам.
— Но если исполнятся слова из книги Тегилим, — а они должны исполниться, ты это понимаешь! — ты уже не сможешь жить рядом с нами как Иешуа из Нацерета!..
— Рядом с вами?.. Не знаю… Наверно… Я решу… — Все это произносилось так, будто он был уже где-то далеко, отнюдь не рядом, будто отвечал по инерции, не вдумываясь в смысл ответов, а между тем попадал в точку. Главное — «Я решу»… И вдруг — как вернулся издалека, глаза загорелись. — Сорок дней, говоришь? Гигантский срок! Ты забыл мои прежние слова, Кифа: я смогу все! Тогда покрепче — слышишь: покрепче! — запомни новые: я исполню все!..
Однажды выведенная формула, почти математическая; незнание плюс желание равняется вере. И еще: когда-то Петр думал, что именно чужая вера, вера множеств, как топливом, питает матрицу, заложенную в мозг Иешуа. Потом оказалось, что матрица и без мощных проявлений веры развивается стремительно и непредсказуемо, а Иешуа перестал фанатично требовать от каждого клятв в вере и верности. Но, может, Петр был не так уж и не прав? Может, вера действительно род топлива, если она сложена из неведения и страстного, неостановимого желания мочь все?