Место покоя Моего

Кормчий промахнулся — по обыкновению уже. Считалось: несколько миль туда, несколько — сюда, невелика погрешность. А идти шесть почти миль по склонам Фавора — каменистым и колючим от прямо-таки сабельно-острых кустов, но все же красивых — низких, зеленых, с пушистыми кисточками красных цветов, второй на исходе час уже плестись, сбивая ноги, проклиная и Кормчего, и страну эту, Богом зачем-то избранную, душную, — это, конечно же, работенка для низших в Службе, для Номеров.

У Номеров нет имен, им не положено. Им надлежит беспрекословно

Так что усталость — пустое, главное — Путь, а он, похоже, выводит к цели.

Впрочем, где искать цель?

Говорили: лучше бы сразу в Иерусалим, лучше бы сразу в самую гущу. Другие возражали: а если промах, если попадешь в лето или даже осень — кого и что тогда искать в Иерусалиме? Воспоминания? Мифы?..

Но, судя по всему, здесь сейчас — весна. Может быть — апрель. Может быть, скоро — Пасха…

Шестой присел на горячий камень под невысоким, но разлапистым и оттого тенистым дубом — их много росло на склоне, — снял сандалии, вытряхнул из них песок, застрявшие в ремешках камни, вытер краем груботканой льняной туники гудящие подошвы ног. Впереди, в четверти часа дороги, лежал крохотный грязно-белый Назарет. По-местному — Нацрат. Или Нацерет. Сколько домов? Вряд ли больше сотни, если считать по крышам, белыми грибами прилепившимся к зеленому склону. Конец Пути? Лучше бы-Начало, Печка, от которой назначено плясать. Сказано в Книге: «Из Назарета может ли быть что доброе?» Это и надо узнать Шестому — может или не может, но если уйти от иносказаний Книги к местной реальности, то вряд ли стоит чужаку-путнику ожидать в городе что-либо доброе: жители его, как считалось, пользовались весьма дурной репутацией.

Впрочем, что Шестому до их репутации! У него — Сила, о коей они не ведают.

Однако сегодня он был стариком. Еще крепким, жилистым, седобородым, сухим от солнца и дорог, но уже согнувшимся под грузом лет и той спокойной мудрости, которую дарят человеку эти лета.

Он неторопливо, устало шаркая кожаными мягкими сандалиями, шел по узкой и пыльной улице, не улице даже — тропинке, утоптанной сотнями подошв, вдоль неровных и низких известняковых стен домов, пещерами вросших в мертвую землю. Он ловил на себе настороженные взгляды жителей, взгляды исподлобья, из-под бровей, из-под платков, надвинутых на брови. Он не хотел замечать эти взгляды, он легко кланялся каждому встречному, даже детям, кланялся, бесстрашно выбегавшим к нему, он должен казаться очень утомленным, прошедшим длинную и трудную дорогу, но не просящим ни еды, ни ночлега. На куске ткани, в несколько раз сложенной и опоясывающей бедра, висела кожаная фляга с водой, а в сумке лежал хлеб, ему ничего не требовалось от жителей Назарета, он не отяготит их ничем, разве что — вопросом.

Шестой остановился у темного, не впустившего полуденного солнца квадрата входа в низкий дом, вбитый в гору, у которого стояли две женщины, одна, молодая — в голубом платье (или тоже тунике?) и синем платке, покрывавшем голову и плечи, другая, постарше — в белом, а поверх — в темно-сером покрывале, прихваченном на плече железной пряжкой.

— Мир вам, — склонил голову перед ними Шестой, — могу ли я узнать у вас правильную для себя дорогу?

— Мир и тебе, почтенный, — вежливо, но равнодушно ответила одна — та, что постарше. — Спрашивай.

Смотрела на странника острыми черными зрачками — будто колола.

— Я ищу дом обручника Йосефа сына Элиягу.

— Древодела?

— Да, уважаемая.

— Пойдешь этой дорогой, отец, — она указала рукой вдоль витой улочки, — у синагоги свернешь к востоку; вниз, минуешь Источник, потом опять немножко вверх, в гору, а там сам увидишь. Это недалеко… — и с сомнением добавила: Хотя ты, наверно, давно в пути?

— Я не устал, моя госпожа, — ушел от ответа Шестой. — Я признателен тебе за помощь. Да будут светлы твои одежды и в горе ив радости…

Он еще раз поклонился и медленно, шаркая нарочито, двинулся прочь, согнутой жесткой спиной ощущая долгий колючий взгляд.

Услыхал между тем вслед прощальное:

— И тебе того же, почтенный.

Недоверие, боязнь пришлеца, даже слабого старика — горькая мета времени, думал он, не слишком хорошо знающий это время и этот мир, разве что по Книге, так она — не учебник истории, но свод легенд, по ней разве что Дух почувствуешь, но не Букву. Они привыкли бояться всего: священников и солдат, прохожих и проезжих, зноя и холода, ветра и дождя. К слову, галилеяне — люди для власти и ближних соседей опасные, так считается почему-то, да и вся Земля Израилева сегодня и во все времена — котел кипящий, а что выплеснется — один Бог знает.

А между тем дошел до синагоги.

У местной синагоги народу мало было. Торговцы — всего четверо — раскинули свои товары по грязным холстинам, брошенным прямо на пыль дорог: глиняная посуда, кожаные сандалии, краски, платки… Терпеливо стояли ослы, жались к ним маленькие ослики. По крохотной площади, если можно было так громко назвать пятачок земли среди домов, бродили редкие пыльные овцы, которых хозяева не увели в хлев. Ну и дети, конечно, любопытные, шумные, жестковолосые, смуглые, они мгновенно окружили прохожего, молча шли около: хотелось думать уважительно.

Шестого не оставляло ни на миг опасение, что в его одежде, в его поведении, в говоре, в осанке и походке, наконец, могло быть что-то не то, что-то чужое, чуждое этому миру и этому времени. Он, Шестой, был первым здесь, до сих пор никто не доставал до этого временного порога, поле-генераторам не хватало мощности, и только новое поколение тайм-капсул позволило увеличить дистанцию броска сразу на два столетия, к сожалению, автоматически увеличив погрешность попадания во время. На таких расстояниях — до полугода погрешность, может даже больше. Он ушел первым в первый век на первой тайм-капсуле, и его, конечно же, готовили к броску «на глазок», хотя на Службу работали серьезные Хроно-счетчики, история давно стала почти точной наукой. Но ее точность проверяется работой «в поле», и полевые разведчики, Номера по терминологии Службы, бывало, горели именно на мелочах, которые впрямую зависят от меры этого зыбкого «почти».

Пока, правда, все шло по расчетам, вон и апрель на дворе, подходящий месяц, и образ старика недурен, но эти взгляды, это наг стороженное молчание, эта внешняя неприветливость жителей — что в том?..

Шестой был из лучших, Служба надеялась на его практически звериное чутье, звериную реакцию. Пока они не подводили ни разу, а он ходил в прошлое первым не однажды. Век двенадцатый, Киев. Век девятый, Карпаты. Век шестой, бритты… Да мало ли!.. И всегда возвращался. А другие, случалось, не смогли…