Место смерти изменить нельзя

Гармаш-Роффе Татьяна Владимировна

— Тем не менее, как я понимаю, вы по-прежнему уверены, несмотря ни на что, что это не он?

— Я думаю, что это не он.

— Ксавье?

— Откровенно говоря — вряд ли.

— Это что-то новенькое! Ведь вы меня пытались уверить, что подозреваете его!

— Не то чтобы очень.

— А чего вы тогда мне лапшу на уши вешали? Еще только вчера вы мне доказывали…

— Так просто. Вроде игры. Было интересно слушать ваши соображения.

— Миленькие у вас игры. Так почему это вдруг не Ксавье? Из-за алиби?

— Нет. То есть да, разумеется, это добавляет уверенности, но…

Понимаете, Максим, все дело в том, как считать.

Если считать, что это разные дела — убийство, наезды на вас, ночные визиты, телефонные звонки, попытка кражи столика, — то можно вполне подозревать Ксавье. Исходя из того, что мы о нем знаем, — он подходящая фигура. Если же исходить из предположения, что здесь один и тот же автор, то Ксавье сразу отпадает по простой причине: его не интересует столик, он не смог бы им воспользоваться никоим образом.

Следовательно, ни попытка кражи, ни попытки убрать вас — все это ему ни к чему.

— А Пьера интересует столик, но, по-вашему, это не он «автор».

— По-моему, не он.

— Следовательно, кто-то третий.

— Кто-то третий.

— Так, может, я прав насчет Жерара?

— Я это обдумываю.

— Ладно, когда закончите обдумывать — держите меня в курсе.

— Договорились.

Максим соорудил себе чай с бутербродом и притащил на кухню «Воспоминания…», которые устроил перед собой. Открыв наугад книгу, он, жуя, пробегал глазами страницы, осторожно переворачивая пожелтевшую бумагу левой, чистой рукой, тогда как правая была занята бутербродом. Книга была написана языком суховатым, но даже при первом, поверхностном прочтении стало ясно, что она ему очень пригодится в работе — в ней были факты, маленькие конкретные факты человеческих биографий. Он делал пометки и закладки и увлекся настолько, что когда его глаза пробежали фамилию Дорин, он не сразу понял, о ком идет речь. Он перечитал. Эта фамилия отозвалась спазмом в желудке.

Он отложил недоеденный бутерброд, вымыл руки и, бережно взяв книгу к себе на колени, впился глазами в начало страницы.

"Жизнь на чужбине предстояла нелегкая — скупые сведения, которые просачивались из Франции, нагнетали еще большую тоску и страх перед эмиграцией.

Все, что было накоплено из поколения в поколение, все ценности приходилось оставлять в России. В то время практически ничего нельзя было продать.

Бросались на произвол судьбы роскошные библиотеки с антикварными изданиями, которые позже, бесхозные, часто шли просто на растопку печей, так как дров не хватало; драгоценные сервизы, вазы, мебель — все это было обречено гореть, ломаться и биться. Это горели и бились воспоминания, жизни многих поколений, дорогие сердцу реликвии; это горели и уничтожались ценности русской культуры; это исчезали бесследно просто материальные ценности, столь необходимые беглецам, покидавшим родину…

…Моим знакомым, Дориным, удалось отправить во Францию прелестный туалетный столик, который когда-то принадлежал императрице Екатерине II. Они сумели договориться с одним из членов команды, который взял этот столик на пароход, к себе в каюту, где столик находился в относительной безопасности. Но такая, казалось бы, удача — то есть возможность переправить эту драгоценную вещицу — дорого обошлась этой семье…"

Дальше следовала хорошо знакомая Максиму история родов, начавшихся на пристани. Казалось бы, в ней не было ничего, чего бы он не знал, а вот почему-то, неожиданно для самого себя, он схватился за ручку и стал набрасывать диалоги. Может, эта

пыльная, пожелтевшая бумага так на него подействовала, может, от этих строчек, написанных очевидцем, исходила невидимая энергия, но только ручка его летала по бумаге и он не успевал записывать слышные ему голоса.

Прошло не менее часа, когда он, довольный, разогнулся наконец и стал потирать онемевшие от писания пальцы. «Спасибо тебе, книжечка, жаль, что я тебя не нашел раньше».

Допив остывший чай и умывшись, он взял с нежностью сухой томик и направился с ним в постель. Устроился на подушке, положил блокнот с ручкой около себя и раскрыл книгу на том месте, где положил закладку.

«… Столик был драгоценным в самом полном смысле этого слова: так как в то время отправлять какие бы то ни было ценности было рискованно, потому что в дороге все могло пропасть, потеряться или быть украденным, Дорины спрятали все свои фамильные драгоценности в тайнике туалетного столика…»

Что-о?!

«…которые бесследно исчезли вместе со столиком где-то во Франции…»

Максим перечитывал этот абзац уже, наверное, четвертый раз, когда до него наконец дошел смысл этих слов.

Он вскочил с кровати и бросился к телефону.

— Реми! — завопил он в трубку. — Вы спали? Ничего, вы меня извините, когда узнаете, почему я вам звоню! В тайнике были драгоценности! Были, понимаете?!

— С чего вы взяли?

— В книге! Написано! В мемуарах очевидца! Я только что прочитал!

Слышите, Реми? Реми отозвался не сразу:

— Вот чего мне здесь не хватало, — медленно произнес он. — Это меняет все.

— Во всяком случае ясно, что это не Ксавье, — возбужденно кричал в трубку Максим.

— Мне это давно ясно, — заметил Реми.

— Это кто-то, кто имел возможность прочитать книгу. Она была у дяди, но пропала… слушайте, Реми, пропала! Ее кто-то у дяди украл! Тот, кто и убил его!

— Откуда у вас эта книга?

— Я ее в библиотеке взял. Я ее искал, потому что мне дядя о ней говорил… — Мне нужна эта книга. Я сейчас приеду.

— Но она на русском!

— Ах, черт… Ваш дядя по-русски читал?

— Нет, он ее, должно быть, читал на французском. Я поначалу искал эти «Воспоминания…» во французских библиотеках, и в Парижской библиотеке мне сказали, что книга до сих пор находится на руках. Я вот думаю, не дядя ли ее не вернул…

— Я завтра же проверю. Так вы говорите, что книга потерялась? И где, вам известно?

— Не знаю. Я рассчитывал ее найти у дяди дома и не нашел. Спросил о ней у Сони с Пьером, и Соня вспомнила, что папа ее тоже не мог найти, тоже у них спрашивал…

— Да, — сказал задумчиво Реми, — я помню, это при мне было… Поедете завтра со мной к Соне?

— Конечно, если хотите.

— А сейчас поспим немножко. Уже полпервого. Я У вас буду в десять, идет?' В эту ночь Максиму снова снилась Соня, но как-то странно. Она сидела за столом, при свете свечи, озарявшей тонкую смуглую шею и вырисовывавшей размытой черной тенью впадину ее ключиц, к которым неплотно прилегали кремовые батистовые кружева; она улыбалась печально, обнажая детскую щелку между верхними зубами, но ее глаза, мерцающие при неверном свете свечи, были таинственны. Тонкими пальцами она вынимала из одной коробочки крупные, с орех, рубины и бриллианты, сумрачно вспыхивающие над дрожащим золотистым пламенем свечи, и складывала их в другую коробочку. И так без конца: вынимала и складывала, вынимала и складывала, вынимала и складывала…