Место встречи изменить нельзя (сборник)
Шрифт:
– Ну, подруга, собирайся, переночуешь до утра в КПЗ, а завтра мы тебя передадим в прокуратуру…
– Это зачем еще? – спросила она, перестав на мгновение сосать сахар.
– Маня, ты ведь в наших делах человек грамотный. Должна понимать, что мы, уголовный розыск, в общем-то пустяками занимаемся. А подрасстрельные дела – об убийствах – расследует прокуратура.
– По-твоему, выходит, что за чей-то барахловый браслет мне подрасстрельную статью? – сообразила Маня.
– А что же тебе за него – талоны на усиленное питание? Угрохали вы человека, теперь пыхтеть всерьез за это придется.
– Не бери на понт, мусор, – неуверенно сказала Маня, и я понял, что Жеглов уже сломал ее.
– Маня, что за ужасные
– Как до фонаря?! – возмутилась Маня. – Ты меня что, первый день знаешь? Ты-то знаешь, что я сроду ни с какими мокрушниками дела не имела…
– Знаю, – кивнул Жеглов. – Было. Но время идет – все меняется. А кроме того, я ведь оперативник, а не твой адвокат. Кто тебя знает, может, на самом деле убила ты женщину, а браслетик ее – на руку. Как говорят среди вашего брата, я за тебя мазу держать не стану.
– Да это мне Валька Копченый вчера подарил! – закричала Манька. – Что мне у него, ордер из Ювелирторга спрашивать, что ли? Откуда мне знать, где он браслет взял?..
– Перестань, Маня, это не разговор. Ну, допустим, мог бы я за тебя заступиться. И что я скажу? Маньке Облигации, по ее словам, уголовник Валька Копченый подарил браслет? Ну кто это слушать станет? Сама подумай, пустая болтовня…
– А что же мне делать? – спросила Манька, тараща круглые бестолковые глаза.
– Ха! Что делать! Надо вспомнить, что ты не Манька, а Мария Афанасьевна Колыванова, что ты человек и что ты гражданка, а не черт знает что, и сесть вот за этот стол и внятно написать – как, когда, при каких обстоятельствах вор-рецидивист Валентин Бисяев подарил тебе этот браслет…
– Да-а, написать… – протянула она. – Он меня потом за это письмо будет бить до потери пульса!
– Ты напиши, а я уж обеспечу, чтобы пульс твой он оставил в покое. Ему в этом кабинете обижать тебя будет затруднительно.
– Ему-то затруднительно, а дружкам его? Они как узнают, что я его завалила, так сразу меня на ножи поставят…
– Поставят на ножи – это как пить дать, – согласился Жеглов. – Правда, они тебя могут поставить на ножи, если ты его и не завалишь. Это в том случае, если ты по-прежнему будешь шляться по их хазам и малинам, по вокзалам и ресторанам. Тебе работать надо – смотреть на тебя срамотно: молодая здоровая девка ведет себя черт-те как! Паскудство сплошное…
– Ты меня не совести и не агитируй! Не хуже тебя и не меньше твоего понимаю…
– Вот и видать, допонималась. Ну ладно, мне домой пора. Ты будешь писать заявление, как я тебе сказал?
Манька подумала и твердо кивнула:
– Буду! Чего мне за них отвечать? Он меня чуть под тюрьму не подвел, а я за него пыхти!..
Она удобно устроилась за столом Жеглова, глубокомысленно глядела в лист бумаги перед собой и, начав писать, вытянула губы трубочкой, словно ловила кусок сахара, который должен был прыгнуть со строки.
Жеглов подошел ко мне и сказал тихонько:
– Дуй в дежурную часть, приведи двух понятых – будем оформлять изъятие браслета… И найди Пасюка и Тараскина – пусть они едут на квартиру брать Копченого…
По сообщениям печати, со склада в городе Комо похищены находившиеся там на хранении 27 ящиков, содержавших архив Муссолини, в частности его обширную переписку с Гитлером, Чиано, Черчиллем.
Рим, 30. ТАСС
Валентина Бисяева, по кличке Копченый, доставить ночью в МУР не удалось – у себя дома он не был две недели, и Пасюк с Тараскиным, объехав несколько дам, у которых он мог, по их предположению, ночевать, вернулись ни с чем.
Его розыски могли бы затянуться, кабы не Манька Облигация, уже начавшая томиться от одиночества, – ее пугало, что все никак не привозят Копченого, дабы он подтвердил и опознал свой подарок, освободив ее тем самым от обвинения в убийстве и грабеже; вот Манька и сказала утром Жеглову:
– А вы бы съездили в Парк культуры, он там часто ошивается, в бильярд катает…
Жеглов, взявший уже старые розыскные дела на Копченого, чтобы наметить план поиска, поднял на нее взгляд и сказал задумчиво:
– Вот это дельная мысль, Маня. Я вижу, что в тебе просыпается гражданское сознание!
– Чихала я на твое сознание! Он там закопался промеж картежников, как клоп в ковре, а я за него отдувайся! Мне тоже нет резона за чужие дела здеся париться!
Жеглов выписал из дел несколько адресов и имен, дал листочек Пасюку и велел им с Тараскиным объехать кандидатов.
– Вызывайте Копырина и жарьте на «фердинанде». А мы с Шараповым и Гришей на метро прокатимся. Часа через два вернемся, ты с дороги позвони – какие там вести…
Пока мы катили в вагоне, шли через Крымский мост и по набережной, срезая наискосок выставку трофейной фашистской техники, Шесть-на-девять рассказывал о том, как он замечательно играл раньше на бильярде – «ну, если по-честному, просто жил с этого заработка»… Рассказ был очень длинный, запутанный, и краем уха я слышал, что оторвала его от этой игры любимая женщина-лилипутка, которая жила на Новослободской и имела постоянную прописку.
– А на кой тебе была лилипутка? – лениво, с ухмылкой спрашивал Жеглов.
– Так она, собственно, была не лилипутка, а такая ма-а-аленькая женщина и сложена была, как богиня…
Я смотрел на разбитые немецкие машины, и меня не покидало удивление, что эти уродливые, неповоротливые, обгоревшие груды металла в аляповатой пятнистой раскраске, бессильные и отвратительные, еще полгода назад могли меня убить.
И не стало для меня больше ничего – ни этого серого мягкого осеннего дня, которым мы шли ловить рецидивиста Копченого, ни дремлющего полуоблетевшего парка и свинцовой неподвижной воды в реке, по которой бежал белоснежный речной трамвай с голубой надписью на узкой рубке «МОЛОКОВ». А был апрельский вечер в берлинском районе Панков, где мы лежали под эстакадой городской железной дороги и в тыл к нам неожиданно прорвались «пантера» и два тупорылых бронетранспортера с эсэсовцами и огнем своим смели нас с гранитной эстакады, как метлой. Я тогда сразу понял, что они прорываются к Шенхаузераллее, там у немцев еще было мощное опорное укрепление. И если проскочат, то с ходу ударят в тыл нашей еще не развернувшейся противотанковой батарее и «пантера» передавит за минуту все орудия вместе с прислугой. Вместе с якутом Митрофаном Захаровым мы быстро поползли по обе стороны эстакады к перекрестку навстречу танку – он ведь, проклятый, уже разворачивался, готовясь нырнуть в переулок. Хлестко, с дробным грохотом ударила над нашими головами по рельсам очередь из крупнокалиберного пулемета, и я невольно припал к шпалам, а когда поднял голову, увидел, что из витрины разбитого магазинчика на углу выскочил Парахин, тихий немолодой солдат, вологодский конюх, вечно озабоченный человечек с бледным отечным лицом. И бежал он наискосок через улицу, прямо к танку, и в руке у него не было автомата, а держал он только связку, и я сообразил, что Парахину больше автомат не понадобится, – он знал это и бежал, чуть пригнувшись, клонясь вперед от страха и ожидания страшного удара, но бежал, ни на миг не задерживаясь, дерганой, нервной рысцой, и была в Парахине, тщедушном и сгорбленном, решимость и готовность умереть такая, что я уже не сомневался: «пантера» не налетит сзади на батарейцев, не примнет стволы к лафетам, не намотает человеческое мясо на гусеницы.