Место явки - стальная комната
Шрифт:
Из Омска их с Надеждой никуда больше не потянуло. Тут он всех потряс не только Карбышевым, но своим Силой Грозновым в «Правда хорошо, а счастье лучше», Сатиным в «На дне», Талановым в «Нашествии», Егоровым в «Пожаре» по Распутину.
Обо всем этом я пишу сегодня, чтобы не забылся его Лев Толстой.
Местное радио, телевидение, газеты основательно подогрели интерес к необычной премьере. «Омская правда» поместила большую статью Якова Киржнера. Газету вручили мне сразу по приезде. «В чем принципиальное значение постановки пьесы «Ясная Поляна» на сцене Омского драматического театра? — спрашивал в этой статье Яша. И сам отвечал: —
Назвав исполнителей, других создателей спектакля, автор статьи сообщает: «Событийная ткань пьесы содержит в себе много острых положений, ярких и динамичных сцен… В спектакле будет много музыки. Нам хочется создать спектакль поэтический и в то же время спектакль больших человеческих страстей. Нам хочется рассказать об огромном сердце великого писателя, о его страстном, непримиримом восприятии любой несправедливости».
Есть в статье и такая фраза: «Мы ждем на премьеру автора, и это еще больше усиливает наше волнение…»
Автор, как говорится, не заставил себя долго ждать.
…Вдвоем с Аленой подошли к театру часа за полтора до премьеры. Постояли у входа, под весенним предзакатным солнышком, толпа вокруг была изрядная — и продолжала прибывать. А в переполненном зале в первых рядах несколько человек оказались с медалями лауреатов Ленинской премии. Тем, кто забыл, напомню: высшей премии в стране. Омск есть Омск — город с передовой наукой и производством: это могли быть и ученые, и конструкторы, и руководители каких-нибудь засекреченных предприятий. Только в войну сюда было перебазировано из западной части страны около ста заводов. Здесь они и остались, разрослись, потом добавились новые, плюс исследовательские центры, институты. Народ, словом, был в городе непростой, культуре не чуждый. Вот и пришли посмотреть на нашего Льва Толстого.
От всего этого делалось неспокойно, страшновато: люди пришли сюда сами, добровольно, надеются получить удовольствие — а вдруг да не получат то, чего ожидают!? Вот позор-то будет…
Кстати, где-то в рядах затерялся Александр Свободин. Он не приехать не мог — Толстой…
И вот — начали…
Спектакль открывается пространной сценой, в которой Льва Толстого нет. Его ждут. Ждет и Софья Андреевна, и младший сын, и сестра хозяина дома монахиня Марья Николаевна, и гостящие в доме князь с княгиней — давние друзья, и соседка Звягинцева, мелкая помещица, и приехавший музыкант. Даже слуга Тимофей, что чинит в сторонке кресло, ждет. Это кресло чуть позже будет задействовано в сюжете…
Разговор на веранде яснополянского дома застигунт как бы врасплох, с полуслова, он был начат раньше. Но внутреннюю напряженность речей мы ощутим сразу. Здесь будто там и сям разбросаны перчинки нынешних и будущих огорчений и острого поворота отношениий. В нервной скороговорке Софьи Андреевны проскользнет озабоченность здоровьем мужа, а заодно и судьбой его завещания, откроется раздражение Чертковым — «эта его одноцентренность с господином Чертковым сделает нас нищими». Монахиня пытается утешать, младший сын ерничает, князь бахвалится — словом, каждый со своим мотивом, а все вместе — беспокойная атмосфера дома, в котором грядет трагедия. И все, повторяю, ждут его — вот-вот вернется из Тулы, где присутствовал в суде, защищал несправедливо осуждаемых мужиков.
Мне казалось, что такая сцена — экспозиция, готовящая появление главного героя, необходима,
И когда вбежал на сцену лакей с криком «Граф едут!», то не только на сцене все вздрогнули и повскакали с мест, а и зрители подались вперед — сейчас увидим!.. Какой он?..
Он вышел стремительно, огнево, победно и еще можно добавить — как-то очень симпатично. Такой сразу притягивал.
Талантливых актеров много, одаренных свыше — единицы. Они отмечены той притягательностью, которую нельзя ни наиграть, ни отрепетировать. Она или есть, или ее нет. Вспомните Леонова, Смоктуновского, Евстигнеева, нынешнего Олега Янковского — вот, что имеется ввиду. Из зарубежных — Габен, Бартон, Дастин Хоффман, Роберт де Ниро. Александр Щеголев был этой породы. Такой молчит, ничего, кажется, не делает, а ты не можешь глаз оторвать. И когда «делает» — тоже не можешь. Это — тайна, и в этом — наше зрительское счастье.
Можно и добавить. Истинных актеров мы всегда узнаем, какую бы роль они ни играли. В любом обличье их самость узнаваема. Щеголев был наделен этим даром исключительно. Даже когда, как в случае с Толстым, перевоплощался до неузнаваемости. Он и тогда полностью сохранял свою органику и гипнотическую привлекательность. Что, кстати, отметил и Александр Свободин в своей рецензии на спектакль, которая полностью воспроизведена чуть дальше в этой книге.
Большая предварительная работа, которую провел актер, готовясь к роли, не прошла даром. Он будто лично был знаком с Толстым, настолько убеждал зрителей, что именно так, как он демонстрирует, Толстой ходил, стоял, сидел, взмахивал руками, смеялся, откинувшись, склоняся над бумагами, держал книгу. Если и был в чем-то другим, то это уже не играло ни какой роли — мастерство актера покоряло, мы оказывались во власти именно его версии.
Появившись на сцене после дороги, как бы, говоря условно, представившись зрителям, Толстой уйдет, а потом вернется для обеденного застолья. А в паузу между двумя его появлениями вклинится короткий, но существенный для дальнейшей драматургии разговор между Звягинцевой и всегда приходящим в дом неожиданно отцом Герасимом. Оказывается, священнослужитель поручил ей за всем здесь следить и ему докладывать. А она не старается!
Идея такой сцены возникла неслучайно.
Напомню, что события, которые легли в основу пьесы, происходят спустя несколько лет после прогремевшего на всю Россию «Послания верным чадам» — документа, рожденного в недрах Святейшего Синода, в котором фиксировался факт отпадения «известного миру писателя… от вскормившей и воспитавшей его Матери, Церкви Православной». По существу, состоялось отлучение. Самые ретивые настоятели пропели даже по церквам анафему, хотя это и не считалось обязательным. Толстому не простили ни сарказма церковных сцен в «Воскресении», ни его философских статей с их нравственными абсолютами и утверждениями, что «Царство Божие внутри вас».
Инициатором затеи с «отлучением» был всесильный обер-прокурор Святейшего синода Константин Победоносцев. Вот как описывает его Эдвард Радзинский в книге «Александр II. Жизнь и смерть»: «В кабинете Победоносцева стоит чрезвычайных размеров стол с бронзовыми львами. Стол, всегда заваленный горами бумаг, окружен огромными шкафами с книгами. И над столом на фоне книг возвышается его длинное узкое лицо, так напоминающее иссушенное молитвами и постами лицо Великого инквизитора. Высоченный лоб заканчивается голым черепом, оттопыренные уши, нос — клюв. И постоянный, беспощадно насмешливый взгляд, который так озадачивал его собеседников.