Месяц Аркашон
Шрифт:
— С чего ты вообще решил, что сможешь сыграть его роль?! Кто ты такой? Жалкий клоун, слюнявый кривляка! С чего ты решил, что сможешь с ним тягаться, урод?!
— Ничего я не решал, — бормочу я. — Меня пригласили…
— А ты не оправдывайся! — разжигается Рыбак. — Знаешь, он никогда не оправдывался! Это перед ним все оправдывались, а он — дудки! Он даже тогда не оправдывался, когда с Жераром это случилось… Он был сильным, понял? Ты бы вышел в море в бурю? В море — в бурю?!
— Ну, не такой я дурак, — я снова сморозил глупость. Никак не могу попасть в нужную интонацию.
— Так и он был не дурак! — ревет Рыбак. — После него толпа лопухов типа тебя жируют на его проценты! И
Пухлая Попка, стоявшая рядом со мной, немножко приблизилась. Плечо ее уткнулось в мое. Непроизвольный дружеский жест. Я обнял ее за как бы талию. Не самый логичный поступок в сложившейся ситуации. Видимо, заряжаясь от Попки дружбой, я надеялся передать ее и дальше: на Рыбака. А может быть, я просто испугался. И уткнулся в чужое тепло, о чем мечтает все пугающееся живое.
— Ну что ты ее мацаешь, козел? — ревел Рыбак. Зрачки его засветились красным, словно в них отражалось семь кирпичей перекрестка Отрицания. — Прячешься за нее? А ну убрал руку, быстро! — И Рыбак схватил меня за отвороты пиджака, столь бесславно потерявшего пуговицу. — Это теперь будет моя девушка, понял! — Пора было реагировать, но я не реагировал. Смотрел на губы Рыбака. Ждал, когда же на них, наконец, выступит пена. — С чего ты взял, что можешь ее лапать? Или ты считаешь, что все бабы твои? И та твоя, и эта твоя! Да кто ты такой?!
Рыбак второй раз спросил, кто я такой. Накануне этим интересовалась Учительница Фей. Я зажмурился покрепче и увидел сцену из фильма Манчевского «Прах». Там один брат в похожей ситуации бьет другого брата головой. Головой в голову. Конечно, головами дерутся во многих фильмах, но я увидел сцену из этого. Может быть, потому, что речь там шла о братьях. Я поболтал головой на шарнире шеи, как бы разбегаясь, раскручивая ее, как легкоатлет — летающий шар, и врезал. Попал в переносицу. Я никогда не дрался головой. Я вообще в жизни дрался всего несколько раз, чаще неудачно. И никогда головой. Новичкам везет. Рыбак плашмя брякнулся под отрицательный знак.
— Офонарел, блин! — ругнулась Пухлая Попка и бросилась к Рыбаку.
Во сне явился пустой Париж. Совсем пустой — ни лошади, ни автобуса, ни человека. Солнце стояло в зените — деньской был, стало быть, день. Но в чистых витринах Елисейских Полей никто не отражался: лишь я беззвучно пролетал мимо батистовых платков, золотых сердец, кожаных саквояжей, как Дух Божий над легендарными водами. И знаки на дороге стояли странные: не повороты-парковки запрещающие, а, например, перечеркнутый решительным красным нож. Во сне я понимал, что имеется в виду «Не убий».
Тема: EU flag
Дата: 11.09.02 17:08
От кого: Александра <aliaalia@yandex.ru>
Кому: Danser <nfywjh@hotmail.com>
Вот тебе ссылочкаsm_583273.html
Очень смешно
Во-первых, я нашел пуговицу. Пуговицу от костюма. Преодолевая ночью 970 шагов от перекрестка Отрицания до виллы «Эдельвейс». Больше чем 970: я был пьян и выписывал петли. У подножия холма Казино, прямо перед лифтом, который днем за 25 центов поднимает в парк, мое смущенное сознание подверглось новому испытанию. Я увидел на склоне холма бесшумное шевеление. Целое семейство мобильных призраков. Подобно вихрям — цвета тусклого серебра, — они ежесекундно меняли плавные очертания. Вот они двинулись на меня Бернамским Лесом. Я приготовился улепетывать. Ноги в руки. В голове моей промелькнула сцена побега, будто он уже состоялся. Я несусь вниз, к спасительному океану, а вихри-призраки летят за мной по узкой ленточке рю Гамбетта, повисая на мгновения на вывесках спящих заведений, шелестя бумажным хламом. Между мною и океаном, на кромке пляжа — карусель. Я запрыгиваю на яблочную лошадь, и карусель включается, как по волшебству: гирлянды неистовствуют, фигурки животных поднаддают, а вихри-призраки седлают лисиц, петухов и диснеевских утят, которые преследуют мою лошадку…
Я, однако, не успел побежать: взгляд мой упал вниз. Под ногами лежала блудная пуговица. Я поднял пуговицу и посмотрел на холм. Призраки оказались поливальными установками, вихри — водяной взвесью. Я победил Рыбака и заслужил бонус от гардероба Идеального Самца.
Во-вторых, я заболел. Соплями, жаром и кашлем. Вот уж не думал — после холодной бискайской закалки, — что буду болеть в Аркашоне. Природа нанесла ответный удар. Напомнила знак «Не возгордись!». Повысил градус брутальности — получи полные ноздри соплей. «Ты так же ухаживала за ним, когда он болел? Столь же подробно и нежно?» — спрашивал я Зеленоглазую Фею, проявлявшую чудеса милосердия. Чашка с бульоном в ее руках, руки ее на моем лбу. «А он не болел, — отвечала Фея, поправляя мне одеяло. — Никогда за те 10 лет, что я его знала». И снова выходило, что я проигрываю Самцу. Я принял решение поправиться быстро. Скажем, за два дня. Решил и сделал: через два дня утром я уже играл с Женщиной-кенгуру в теннис.
Но сначала все же нужно было прожить два этих дня. Не превращаясь в кашу-размазню. Борясь за свой градус брутальности. Трудность состояла в том, что мне нравилось быть больным и слабым. Мне нравилось пить из рук Женщины-с-большими-ногами. Застав меня больным, зеленые глаза преисполнились такой сладкой заботы, что я сразу забыл обиду. Млел-мурлыкал. Вспоминал счастливые дни детских болезней, когда заложенное горло не мукой было, а отмазкой от школьной повинности. Мама гладила меня по голове, оставляла на тумбочке чашку горячего молока с медом и уходила по делам. А я смотрел, как играют тени на потолке, и мне это зрелище не надоедало.
Я сгонял слугу в прокат за «Мертвецом» Джармуша, дважды изучил рассказ жирного индейца, на который раньше не обращал внимания: ребенком его поймали белые шоумены и долго возили в клетке по Америке и Англии, показывая за деньги зевакам наряду с четой мартышек (обе — со сломанными хвостами). Осмысляя судьбу коллег — мартышек и индейца, которых, в соответствии с теорией Рыбака о шоу-бизнесе, хозяева не баловали, — я понимал, насколько мне повезло: и деньги платят, и никакой, в общем, клетки. Но они боролись за свой хлеб и могли, следовательно, гордиться собой и мечтать о лучшей доле. А я валяюсь на всем готовеньком безвольным кашляющим мешком, гордость моя благоразумно спит, и мечт — ноль.
Брутальность, впрочем, можно поддерживать тупо: силовыми аргументами. Стремясь к эскалации эффекта, я умножал силовой аргумент на солдатскую грубость. Словно вылез боец из окопа, где гнил в тесноте-обиде долгую осень. Так я, опуская предварительные сю-сю, просовывал руку между ног Женщины-кенгуру, присевшей в халате на край моей постели. И сжимал, как эспандер для ладони, то, что в ладонь попадалось. Сминал, как апельсин, если выдавливать из него рукой сок. Вцеплялся с двух сторон в лобковую кость и валил Хозяйку на себя с категоричной деловитостью пьяного оккупанта, влекущего в сарай дородную аборигенку. Бросал ее на спину, разводил пошире большие ноги и входил, рискуя содрать кожицу о неуспевшие увлажниться ткани. И включался, как отбойный молоток. Она кричала и царапала мне спину. Взгляд утыкался в девочку с кунстверка, которая, казалось, ждет-боится своей очереди под мое одеяло.