Месяц Аркашон
Шрифт:
Алька машет рукой: «Не спрашивай». Хотя я и не спрашивал. Алька ползет к краю кровати, подбирает с пола пачку красного «Голуаза», прикуривает. Несколько секунд из всей Альки я вижу только зад сердечком. Я снова хочу. Грабастаю Альку, укладываю ее спиной на себя. Захожусь-задыхаюсь. Алька дает мне затянуться. На потолке — глупая люстра в форме свастики. Или паука. Сквозь окно виднеется вдалеке все та же башня Казино. Отсюда она больше похожа на фаллос.
Антуан ушел за шампанским и не вернулся. Так Серьезные Шашни приказали долго жить.
— Ты же не пила шампанского, Алька. Я еще удивился, когда прочел…
— Мало ли чего я не делала. С ним все как-то необычно… Впарил ведь мне, что нужно менять имидж. Надарил лифчиков всяких, вечерних платьев всяких, обуви. Я как корова на льду — с каблуков падаю…
— Не
— Да я все бросила там, в Зальцике… Шел бы он в жопу, чертов Татлер. Только одни туфли взяла — кроссовки порвались. Мобилу еще подарил — я ее в речку выбросила.
— А лобок зачем побрила?
Я, конечно, употребил не «лобок», а более подходящее слово.
— Ну… Так типа изысканно.
— Это он так сказал?
— Да.
— И ты послушалась? Алька, я тебя не узнаю.
— Думаешь, я сама себя узнаю? — хихикает Алька. Настроение у нее хорошее. — Знаешь, какое-то буквально наваждение. Он такой…
— Какой?
— Да вот хрен его знает! Сейчас думаю — ничего особенного. Обыкновенный обдрисный мудак. Не могу понять, как меня угораздило… Но он, знаешь, облизывал меня как конфетку.
— А как ты его назвала? Чертов кто?
— Татлер.
— Это фамилия?
— Нет, детское погонялово. У него и в электрическом адресе — Татлер…
— Где-то я слышал такую кличку…
Ушел за шампанским и не вернулся. Алька всю ночь просидела у окна с видом на памятник автору «Турецкого марша». Что я делал в это время? Ага, паниковал, обзаводился щеколдой, дрожал под одеялом. Ближе к полуночи Алька побрела гулять. Долго слушала в пустынном переулке старого скрыпача в цилиндре. Замерзла, согревалась саке в японской забегаловке. Вернулась в гостиницу — Антуана нет. Сидела в окне до рассвета, выкурила всю траву. Отдам ей наследство Рыбака. Докурилась до полной остановки психики. Уснула в одежде. Утром получила мэйл от Антуана. Он писал, что связь их больше не имеет смысла. Просил его не искать. Клялся, что пережил незабываемые минуты, но все же сердце его принадлежит другой. Алька бы в тот момент все волосы выдрала подлой другой. Телефон она, оказывается, в действительности не выбросила, выбросила только сим-карту, а трубку оставила. Я прошу у нее поюзать трубку — моя восстановлению не подлежит.
С трах-трах-агентом я встречался однажды. В кафе «Эйнштейн» на Кудамм (искать у окна слева от входа, на столике — журнал «Шпигель»). Плюгавый, отдаленно напоминающий Мориса очкарик начинает с развернутого комплимента моим актерским талантам. Я так и понял сначала по телефону: речь пойдет о где-нибудь потанцевать. Говорит очкарик до приторности цветисто. «Ваши миметические способности если с чем и позволительно соотнести, так только с воинствующей эксклюзивностью вашей пластики…»
И столь же витиевато он обращается к другим моим телесным талантам, о коих он узнал благодаря длинному язычку одной прелестной особы, чье имя, разумеется, не может прозвучать в беседе двух джентльменов. «И попрошу хотя бы на пару минут повременить с реализацией желания переместить кофе из вашей чашки на мою манишку, ибо, хотя меня и не назовешь непривычным к такого рода репликам респондентов — не далее как позавчера мне не по своей воле пришлось слизывать с губ оказавшееся, впрочем, восхитительным мороженое тирамиссу, — хочется все же остаться в рамках политического диалога…» Видать, для трах-трах-агента отгрести в рыло — обычное дело. Многие особи обоих полов, доверительно сообщил мне агент, считают, что торговать своим телом недостойно мужчины. Зазорно. Хотя если отвлечься от предрассудков или, иными словами, сменить угол зрения, то становится ясно, что кого достойно. Что такое достоинство как таковое.
С такими идеями — тем паче в приложении к собственной персоне — сталкиваешься нечасто. Потому я в подробностях запомнил это свидание с агентом. Обложка «Шпигеля» с синюшной физией, сплавленной в компьютерном тигле из лиц полупрезидентов Буша и Гора. Голубая пепельница с эмблемой «Голуаз», белая с красным пачка «Лаки-Страйк Лайтс» и коричневая — сигарет агента. Хэнди с деревянным корпусом в руках агента. Неприятная трель и голос: «Да, Татлер, я вас слушаю».
Я выхожу в коридор, набираю агента и, не обращая внимания на то, что говорить он не может, а может перезвонить через десять минут,
— Милый, я сейчас занята. Я перезвоню.
— Нет. Это ты заказала Альке… трахаля?
— Трахаля? — переспрашивает Эльза.
— Да. Трахаля. Деруна. Натяжчика. Кабанчика. Жеребца.
— Жеребца… Да, я. А что?
— Как что?!
— Чтобы ты к ней не рвался, милый. Ради тебя и меня.
— Эльза!
— Слушай, я перезвоню…
— Ты чудовище!
— Ты успокоишься и поймешь, что это преувеличение…
— Девушка раздавлена, выпотрошена, — сгущаю я краски. Завожу в себе пружину праведной ярости.
— Что теперь поделаешь… Я действительно занята. Я…
— Пошла ты…
Не перезвонит она мне. И трах-трах-агент тоже. Я отключаю хэнди. Алька не против, чтобы я перетащил сюда, в ее комнату, скарб с виллы «Эдельвейс». Наоборот, очень даже за. От отеля «Краб, который смеется» до виллы — шагов 650. Обратно — столько же. Вещей немного. Последняя рюмка текилы из Ее бара. Кот и девочка с картины смотрят на меня иронично. Думаю, не стырить ли кунстверк. Дорогая, наверно, нетленка. Минимум год жизни. С кем я хочу попрощаться, так это с костцом Отца. Голова — на плечах. Осматриваю шейные позвонки. Череп искусно прикручен тонкой проволокой. Тыквы не видать. Без дурацкого овоща скелет чувствует себя увереннее. Горделиво выпятил грудь, смотрит на меня свысока. Все-таки он здесь хозяин. Кончилась моя игрушечная власть над Кабинетом. Есть вещи, которые даются традициями и поколениями, а не наглостью и талантом. Я смиренно склоняю голову. Хочу дотронуться почтительно до грудницы. А как прощаться со скелетом? Остов Отца вдруг валится на меня, как будто его толкнуло в спину нечто, выпроставшееся из стены. Я едва успеваю его удержать. Странно обнимать человека без кожи и мяса. Хорошо, что он не рассыпался по косточкам. Не хочу оставлять после себя разрушений. Но какой-нибудь след оставить надо. Черный маркер на столе. Старинный глобус. Я ставлю небольшой, но жирный крест примерно в том месте Планеты Дождя, где еще не выстроили город Аркашон.
Двадцать шестой вечер месяца аркашон в городе Аркашоне. Примерно 15:11 в пользу плохой погоды. Сегодня — скорее хорошая. Небо напоминает драный халат Санта-Клауса. Сгустки красных выпотрошенных облаков. Ветер — теплый. Я показываю Аркашон Альке. Особое внимание уделяю загадочным лодкам-скорлупкам. Альке нравятся полоски водорослей. Она говорит, что они похожи на шпинат (Алька фанат шпината), ворошит их ногой, скинув уродливые туфли.
Ночью она неутомима, как оловянный солдатик. В среднем за год мы трахаемся с Алькой столько, сколько трахнулись сегодня. Алька прыгает на моем члене, как болванчик на пружинке, а я млею от счастья. Она снова со мной. Она наконец по-настоящему хочет меня. Я наконец могу подставить ей реальное плечо. Авось что-нибудь у нас да получится. Я и сам не слишком представляю, что должно получиться. Алька даже кричит, чего никогда не бывает, валится на меня, больно кусает в губы. Однажды она бросила меня вот так же, как сейчас бросил ее Антуан. В контемпорери-музее я отлучился в туалет, Алька сказала, что будет ждать меня у «женского Сигала напротив Элвиса с пистолетом», — и только через три дня прислала письмо с извинениями. Я заходился тогда в бессильной злобе: ну, погляди, поступит кто-нибудь с тобой, как ты со мной, — приползешь зализывать раны… Поступили. Приползла и зализывает.
Я думаю, что с утра надо купить Альке одежду. Размышляю, куда отвезти ее отдыхать после свалившихся потрясений. Может, на какие-нибудь Испанские острова, где еще можно купаться и загорать. Или на Сицилию. Или туда, где для нее открываются выставки. Я прикидываю, хватит ли у меня теперь денег, чтобы купить ей документы. Не хватит. Я чувствую себя ответственным за Альку, словно за дочь. Я набит ответственностью, как гранат ядрышками. Я едва не лопаюсь от ответственности, как переспелый гранат.