Месяц Аркашон
Шрифт:
Бекара хоронят в соборной ограде, а я решаю — раз уж такая пьянка — наведаться на городское кладбище, к Идеальному Самцу. Наступает решающий момент — может, удастся все же энергии подсосать. Придется кстати.
Вот, здесь лежит человек, с которым я временами путаю себя… Красные ягоды на могиле — словно капли крови в траве. Будет ли мне велико ощущение — ведь Самец был крупнее меня? Снова, как и перед гробом Бекара, в мозгу начинает зудеть синяя горошина, и — земля расступается. Тлеющие энергии, взвесь праха, тень контура… Объект обнаружен, но контакта нет. В могиле другой человек. Там нет Утопшего Мужа.
У Рыбака, кстати, в ту секунду, как я ему тогда врезал, каблук сломался на сапоге. Так что он еще и поэтому упал.
«Ты удивился почтальону, доставившему тебе это письмо? Ему надо было улететь В Австрии у дроздов
Ученые, в говне моченые, вирус обнаружили лишь через год Называется usutu, вызывает разложение печени и воспаление мозга А что у птицы за мозг? — тьфу! Ученые чо-то там помутили, но следующим летом птицы снова затеяли помирать К дроздам присоединились синицы и сороки.
Ananova пишет, что повсюду в городе развешаны плакаты с просьбами жертвовать средства на исследование таинственного феномена Создана гражданская инициатива «Спасем наших дроздов!», а также координационное бюро «Птичья жизнь» под руководством профессора микробиологии Норберта Новотни Последний призвал граждан приносить в бюро все обнаруженные трупы птиц или же присылать их по почте, тщательно завернув в полиэтиленовый пакет…»
Впервые, кажется, читаю ее почерк. Каждая буковка выписана отдельно и аккуратно. Так и вижу усердный кончик алого языка. Будто ребенок выводил или больной человек, отвыкший от рукописной практики. Да и кто в наше время от нее не отвык? Буквы тщательные, но кривенькие, словно подвыпившие, и на каждом шагу бравируют завитушками, как хвостами или шарфами.
На традиционную коду «А. из…» сил не хватило. Пальчики устали. Следует ли из письма, что Алька обратно в Вене, или просто переливает информацию из сети? Вена далеко, дрозд не долетел бы. Впрочем, что это я: долетел бы, как миленький. Откуда-то, короче, долетел, сел на карниз, требовательно ковырнул по жести клювом. Окно у меня было распахнуто: на улице очень тепло (16:16, хорошая погода сравняла наконец счет). Шейку дрозда обвивала алая ленточка, к которой и привязан свернутый в трубочку листок. Дрозд отдал письмо, протрещал руладку и был таков. Ответа не ждал.
Смерть Пухлой Попки подействовала на Альку как инъекция столбняка. Почти сутки она молчала, не ела и не спала. Сидела в кресле и смолила один за другим косяки из рыбацкой травы. Ночью я пытался уложить ее в койку, но она отказалась наотрез, и мне тоже было как-то неловко дрыхнуть. Каждый битый час я выныривал из слабых объятий Морфея: силуэт в кресле мог показаться мертвым, если бы не тревожный огонек джойнта. Иногда Алька что-то бормотала. Мне послышалось слово «аккредитация».
Наутро маятник качнулся в другую сторону: Алька возбудилась и следующие сутки провела в жутком фебриле, в сильном ознобе. Пуля до нас не добралась — самую малость. Так и не узнали мы, способна ли она воспламенить сигареты. Попка, пробираясь к выходу, увидала за стеклом злодея со вздрюченным стволом и, не раздумывая, бросилась в его сторону. Поскакала-покатилась хоббитом-колобком. Пуля вошла ей в сердце. Попка стала Луной. Поднялся переполох, убийца бросил пистолет и сбежал через пляж в Дикий Город, в сторону хижины Рыбака.
Алька решила не оставаться на похороны. То есть в виду деликатности ситуации она облачила свое решение в вопросительную формулу («Можно я не останусь? Я лучше дерну»), но суть от этого не меняется. Механизмик щелкнул, и Алька встала на тропу. Сказала, что, раз уж такие зацвели печальные знаки, пора в Москву. Друзья, мама и все такое. Ее, конечно, стопанут на границе, попарят часиков 50-100 в кутузке (Алькиной подружке одной не повезло: держали неделю), осудят за нарушение визового режима и шуганут свояси хлебать. «И как же ты потом снова въедешь? С такой кляксой в черном компьютере» — «Да фигня. Делается паспорт с другой транскрипцией фамилии, и вся фигня. Жаль, не получится привезти друзьям конопляного гостинца. Они там, в России, прикинь — листья курят!» — «А мы здесь их не курим?» — «Ты что! Мы здесь только соцветия…» Но, с учетом непременной кутузки, за четыре дня Алька в Россию попасть не могла. Плюс время на полет дрозда. В общем, письмо из Европы. И из сердца моего потек будто бы мед, который я усиленно ем в последние дни.
С Эльзой от вести о Неизвестном Дублере истерика произошла. Для начала она неожиданно стащила туфлю и заколотила острым каблуком по перилам
Вечером мы идем с ней гулять. Это я предложил сходить к океану. Втайне думаю попросить Эльзу показать мне место, куда вынесло труп Мужа. Может быть, это что-нибудь прояснит. Из библиотеки выходят навстречу нам Фиолетовые Букли:
— Будьте любезны, это просили передать вам.
— Мне? — спрашиваю я одновременно с Эльзой.
— Нет… Да… И вам, и вам сразу. Одновременно.
И Букли словно бы тают в воздухе — мы не успеваем даже спросить, от кого передачка.
Иногда я танцую лежа, в одиночестве, во тьме, не шевелясь. Внутри мышцы происходит все то напряжение, что должно финишировать вздрыгом ноги, или всплеском руки, или бризом брюшных складок. Но я задерживаю движение внутри. Я ощущаю себя плодом, который отказывается лопнуть. Кувшином, мелко звенящим от яростных фрикций запеленутого в медь джинна. Танец такой может продолжаться долго — до получаса. И после танца я не засыпаю, лежу на спине и слушаю, как рокочет море.
Еще одно существо, представленное всеми размерами, — улитка. В Музее естественной истории я видал и улитку чуть больше рисового зерна, и улитку размером с колесо грузовика. Диапазон — серьезней кошачьего. Хотя он сгинул в доисторическом прошлом, этот баснословный диапазон. Нынче улиток с колесо грузовика не бывает. Их экологическую нишу заняли колеса грузовиков.
Тема: Oiseau
Дата: 28.09.02 23:59
От кого: Danser <nfywjh @hotmail.com>
Кому: Александра <aliaalia@ yandex.ru>
Дрозд был. Сразу упорхал — я не успел послать с ним ответа. Все забываю тебя спросить, не помнишь, как называлось это кафе — ну, где мы фотографию видели, на которой молодежь прикуривала? Не помнишь? Вдруг помнишь. У меня предчувствие, что завтра все закончится. Ну, вся эта история. И я буду свободен. Ты еще в Европке? Может, повременишь пока? Где ты? Я бы к тебе приехал.
ВТОРАЯ ЧАСТЬ
Я всегда хотел быть первым. В походах я всегда нес самый тяжелый рюкзак и, если надо было развести костер в дождь, первым вылезал из палатки. Однажды, когда старшие ребята собрались повесить на Старом Пляже кошку и никак не могли решить, кому надевать петлю, кто-то из них указал на меня, и я, ни секунды не медля и даже опережая, согласился и повесил кошку. Я долго гордился этим своим поступком. Потом я его забыл, а потом, уже в зрелом возрасте, вспомнил, и мне стало стыдно, и я вспоминаю эту кошку — кошка была серая и драная, с рыжими пятнами — все чаще, и, когда жизнь моя повернулась так, что я всерьез стал подумывать о петле и веревке для себя самого, эта кошка просто всю память мне перегородила. Я помню ее голос, и царапины помню, которые она оставила мне на руке.
Его я хотел ненавидеть, и не мог. Я был болен им. Я долго не мог признаться себе, что просто завидую. Самой лютой темной завистью. Ведь это он должен был завидовать, с точки зрения здравого смысла победителем чаще выходил я. Он должен был завидовать мне. Но все происходило наоборот. Он продолжал относиться ко мне, как к младшему, навеки младшему. И он имел основания, вот что было обидно. Он с самого начала знал о жизни что-то, чего не дано было мне. Я жил наружу, он — внутрь.
В реальности я уже к десяти — моим десяти, его одиннадцати с хвостиком — годам догнал его ростом и статью. Нас стали путать. Сначала я этим гордился — как же, догнал старшего, — но потом стал обижаться. Как же нас можно путать: я такой красивый, стройный, энергичный, а он… У него не было таких блестящих глаз, его тусклый взгляд, казалось, всегда был обращен внутрь. Он всегда смотрел при ходьбе в землю, плечи его рано ссутулились. Мои волосы кудрявились здоровьем, его — свисали с плеч высохшей травой. Нас невозможно было спутать, но иногда нас все-таки путали, и я хорошо помню, как мне это не нравилось. Я мечтал быстро вырасти еще много выше Жерара, чтобы уже никто не смел сказать, что я — это он. Жерару все это было безразлично, и его безразличие злило меня, и я завидовал больше и больше.