Месяц круторогий
Шрифт:
У крайнего дома пустынной улицы встретились мне две лошади. Обе вороные, молодые, с ровно подстриженными челками. Встретились и остановились, смотрят на меня, взмахивая головами, чтобы тяжеловатые челки набок отбросить. А может, здороваются со мной. В деревне же все здороваются — знакомые и незнакомые…
Вышел я к Шелеховой горе, думал полюбоваться, как ребятишки катаются. Ан нет — пуста гора, шаром покати. Странно мне все это стало. Раньше здесь народу бывало, как на ярмарке, В чем же дело? Может, мороз виноват? Да разве мальчишек удержишь морозом? Нет, размышляю, здесь причина
Выхожу на другую улицу, спрашиваю девочку лет десяти, семенящую навстречу:
— Где же ребятишки? Почему гора пуста?
— Да на этой горе никто и не катается сроду-роду. Здесь машины ходят одна за другой. Разве правилов уличного движения не знаете?
Вот тебе раз! Я к ней с вопросом, а она мне нотацию прочитала…
— Ну где же все-таки катаются?
Девчонка опустила воротник шубки, шаль поправила и вдруг фыркнула:
— Где же им быть, как ни на льду? В хоккей играют край на край.
— Как край на край?
— Два края деревни — две команды. Чего тут не понять?
Поблагодарил я землячку, пошел дальше. Вон что оказывается! Хоккей появился в нашей деревне. А мы-то росли и слова такого не слыхали. Да и на лед редко ходили. Чаще снегурки притянешь ремешками к валенкам — и на Шелехову гору. Спуск здесь накатан, как стол, не хуже вашего льда. Но главное — народу много, не заскучаешь.
А на чем только не катались вечерами с Шелеховой горы! И на санках, и на коньках, и на самокатах, и на ледянках, и даже на огромных розвальнях с отводами.
Ледянки делали так. Небольшую скамейку прибивали ножками к плахе, у которой один конец снизу подтесан и заострен. Изнанку доски обмазывали свежим коровьим навозом и поливали водой. Так лед прочнее схватывается с деревом. И пусть не сразу получалась гладкой ледяная зеленоватая кора — не беда. Стоило скатиться с горы разок-другой, лед отполировывался, как стеклышко.
А чтобы кататься на конных санях, нужен был умелый ведущий. Иначе как неуклюжими розвальнями править? Ведущим становился далеко не каждый. Тут надо было сноровку иметь, силенку и, если угодно, храбрость.
Я до сих пор горжусь, что частенько бывал ведущим. И, как поговаривали, неплохим.
Зачем же храбрость ведущему? А затем, что стоит он на коньках впереди саней, держа их за головки, и тяжелые сани, полные ребятишек, как горшков вповалку, напирают на ведущего с неодолимой силой. Представьте на секунду, что будет с ним, если он на горе споткнется? Конечно, не минуя угодит под сани, летящие за ним со свистом и скрипом. Шуточное ли дело?
Меня выручали руки. Я почти висел на них, словно на пружинах. Опущусь всей тяжестью тела на коньки, проеду несколько метров, чтобы только дать верное направление саням, и опять подтянусь на руках, чуть скользя снегурками по дороге.
Зато какое уважение ведущему! Все зовут тебя не по фамилии, а по имени, да еще в ласкательной форме (особенно, конечно, девчонки). А не так, как это в школе принято, — Щербаков, Агеев, Прилепская!
У подножия горы костры жгли. Как съедут на санях — сейчас все бегут к костру греться. Ты подойдешь, тебе почтительно место уступают. Одно слово — ведущий!
Шел я по улице и вспоминал старую Шелехову гору, пока не поровнялся с чайной. Возле нее всегда народ: потому что здесь остановка автобуса. Одни едут в Минусинск и Абакан, другие в Каратуз, третьи на станцию Туба, чтобы сесть на поезд, а там уже тайшетская дорога уведет в любой конец света. А четвертые (их большинство) никуда не едут. Просто шли по деревне да задержались, чтобы поговорить, новости узнать на бойком месте, кто куда едет и с какой целью. Нет на свете народа любопытней деревенского.
Здесь, возле чайной, пришлось мне долго здороваться. Каждый меня подробно расспрашивал, когда и каким ветром занесло в деревню, долго ли пробуду здесь и чем намерен заняться. Многие в гости приглашали. И я обещал всем, что приду, потому что в селе нельзя от приглашения отказываться, обычай таков. Ну, а если и не приду я — никто не обидится и даже не напомнит. Главное — не отказаться, пообещать, сказать спасибо за приглашение. Согласно неписаному русскому этикету гости на прощанье, говорят:
— Бегайте к нам.
— Ходите сами, — вежливо должен ответить хозяин.
Закончил я путешествие на другом конце улицы — на Малаховой горе. И здесь было пусто, ни души. Значит, правильно девочка сказала: этот край села тоже выставил свою хоккейную команду. А остальные, должно быть, болельщики.
На Малаховой горе я заметил новинку — высокие опоры на бетонных основаниях, и по ним с сияющих изоляторов, как с балалаечных колков, бегут три провода. Значит, в деревню пришло большое электричество с Назаровской ГРЭС, с Красноярской ГЭС…
Хлеб и мельница
В нашем представлении, не всегда поспевающем за быстротекущей жизнью, при слове мельница обязательно возникает тихий пруд, плотина, желоб с потоком воды, неторопливое мельничное колесо со спицами, жернова. Они крутятся и крутятся, спирально рябя бороздками, как огромные пластинки на проигрывателе, который забыли выключить…
Именно такую картину видел я на Маковки-ном пруду. Но водяных мельниц теперь осталось мало. А те, что остались, работают редко, лишь при большой воде — во время паводка.
Нынче в селах распространены иные мельницы — вальцовые.
В Таскине «вальцовка» трудится уже пятый год. Она стоит за селом, рядом с механическими мастерскими, недалеко от сторожки деда Егора. Недаром в конце рабочего дня сюда заходил погреться белый, как альбинос, мельник Андрей Мясников, о котором я упоминал.
Мельница эта совсем небольшая, величиной с мотор трактора. Она и формой похожа на мотор — закрыта металлическим кожухом. Только по бокам выступают приводные шкивы.
Когда поднимешь крышку Вальцовки, видны вальцы — металлические, толщиною в ствол среднего дерева. На первый взгляд, валы абсолютно гладкие, даже блестящие. Но если присмотришься внимательно, увидишь нарезанные на их поверхности мельчайшие чешуйки. Вот этими тонкими нарезами, шероховатыми на ощупь, и размалывается зерно.