Месяц круторогий
Шрифт:
Но вальцовка — еще не вся мельница, а только ее главный агрегат, ее, так сказать, сердце.
Прежде, чем попасть на валы, зерно проделывает длинный и извилистый путь. Сначала его засыпают в бункер. Оттуда оно идет в нории — движущиеся по цепи ковши, которые поднимают его наверх, на второй этаж, и ссыпают в решета веялки. Веялка очищает зерно и по трубам направляет вниз, на вальцы, откуда оно, раздробленное, снова поднимается вверх, на сита. Потом опять на вальцы, потом опять на сита. И так до тех пор, пока все, размолотое, просеянное, не стекает в лотки с подвязанными к ним мешками.
Одним
Я брал .щепотку муки и первого, и второго сортов. Первосортная бела и пышна, как пух, легка и на ощупь вроде бы шелковиста. Из такой муки сельские Хозяйки пекут к праздникам шаньги, сушки, хворост, печенье и прочую сдобу. И хлеб выходит — прямо есть жалко, до того красив, мягок, запашист.
Да и второй сорт неплох. Из него пекут, как говорится, хлеб насущный — булки, большие калачи, то есть тот, что подается на стол каждый день. Но теперь хлеба стало у крестьян вдосталь и многие женщины для Повседневной еды пекут хлебы из смешанной муки — второго и первого сортов.
А третий сорт — это отрубь, шелуха пшеницы с тончайшим слоем неотбитой муки. Отрубь тоже в хозяйстве не лишний продукт, мешанки из нее с большим аппетитом едят да прихваливают и свиньи, и телята, и овцы — всё, кто не равнодушен к хлебу, какого бы сорта он ни был.
За водой поутру
Конечно, светлая речка, прорубь, колодец со скрипучим воротом или длинным журавлем — это красиво, исстари воспето: «Спой мне песню, как девица за водой поутру шла»…
Но и водопроводные колонки в селе куда как хороши.
Я частенько прошу тетку Липистину разрешить мне сбегать за водой разок-другой.
Надеваю фуфайку деда Егора (в ней легче и ловчее себя чувствуешь), шапку, рукавицы и беру в сенях звонкие ведра. Здесь же висит и коромысло с коваными крючьями, но я с ним толком обращаться не умею. К коромыслу привычка нужна, иначе ведра качаются на нем из стороны в сторону, вода плещется направо и налево. Мало что по полведерку принесешь, так еще вымокнешь.
Пробовал я с коромыслом, да ничего не выходит. Пришлось отказаться от него.
Просто беру я два ведра за дужки, дергаю веревочку щеколды у сенных дверей, потом поворачиваю кольцо у ворот и выхожу на улицу. Всегда со мной норовит улизнуть со двора и неугомонная Пика. Провожает меня до самых ворот, вот, думает, сейчас выскочу на улицу, прогуляюсь на просторе, а я — р-раз! — да И захлопну ворота перед самым ее носом. Пика, несмотря на ее добрейший нрав, начинает сердиться на меня за столь явный обман и, просунув мордашку в щель под ворота, скандально лает своим пронзительным голосом. Мне что? Я бы и пустил ее по солнечной деревне прогуляться, так ведь она сама проштрафилась недавно. Я
До колонки девяносто шесть метров, вернее, шагов, это уж я точно сосчитал. Хорошо идти по морозцу, когда чувствуешь, что не зря шляешься, а важное дело у тебя есть: воды принести. Вода нужна и корове, и свиньям, и курам, и Султану, и даже той же Пике, провожающей меня обиженным визгливым лаем.
На морозе, конечно, не особенно мучает жажда, но без воды все равно не обойтись. А сколько ее дома расходуется! И щи сварить надо, и чай вскипятить, и квас завести… А уж если банный день — суббота, — тогда и подавно двумя-тремя ведрами не отделаешься. Таскать не перетаскать…
Колонка сейчас низенькой кажется. Она до колена всего. Сначала ее снегом привалило, а потом еще льдом вокруг обложило, так что стоит она вроде как на ледяном холмике. И рычаг у колонки низкий, поклонишься не раз, пока надавишь на него. Есть рычаги у колонок, которые поднимать нужно, а в Таскине наоборот — прижимать сверху вниз. Я думаю, так удобнее и легче.
Положим; пришел старичок, отдышаться не может, а тут ему еще предстоит рычаг кверху тянуть. Куда проще — положил на него руку — и готово, из рожка вода побежала.
Струя хорошо идет, — тугая, упругая, толщиной в полтинник, да такая серебристая, хоть и вправду на полтинники руби. Сразу как ударит в ведро — оно аж отъезжает немного в сторону.
Приятно возвращаться с полными ведрами. Вода покачивается, в рябых кругах солнце переливается, точно плавится. А если ранним утром идешь, то вода в ведрах такая, точно брусничный сок несешь — сама заря купается.
Рифеченые пельмени
К вечеру мороз сдал. Небо затянулось туманной пеленой и зарябил мелкий, мелкий снежок. Это был даже не снег, а скорее изморозь — тоненькие блестящие слюдиночки сыпали с неба, чуть припорашивая дорожки, следы.
А сегодня снова небо ясно, снова мороз и солнце!
— Солнце на лето — зима на мороз, — сказала тетка Липистина. — Не зря месяц круторогий народился. Разве что четверть кончится, так перемена будет…
— Будет, иначе мы небесное правительство переизберем, — сказал дед Егор.
— Переизберешь… Болтат чо попало, — ворчит тетка Липистина.
Вечер. Мы сидим на кухне за столом и стряпаем пельмени. Тетка Липистина раскатывает тесто в длинные и тугие колбаски. Потом режет их ножом на галушки, обваливает в муке и катает скалкой в небольшие лепешки — сочни. Скалка у тетки Липистины настоящая, старинная, с точеными овальными ручками по концам.
В огромной эмалированной чашке стоит ароматный фарш, пахнущий чесноком и душистым перцем.
Мы с дедом Егором стряпаем пельмени. Он не любит этого занятия, потому и немного не в духе, то и дело перечит тетке Липистине. Зато он любит фарш, нет-нет, да отправит кусочек в рот, зацепив кончиком вилки.