Месяц на море
Шрифт:
– Да, вчера отличный был день, спасибо тебе. – Архипова прошла к столу и взяла с тарелки гренку. Тот был горячий и масленый. – О-о-о, это просто божественно! – Александра жевала гренку, озираясь в поисках сыра или джема. – Ты просто гений.
Колесников уронил ложку, полотенце и боком покинул кухню. Из комнаты послышались его слова:
– У тебя на сборы полчаса, если хочешь поехать в Кронштадт. Дорога не близкая, и возвращаться надо засветло.
Архипова не тронулась с места, а только взяла
– Ты жаришь их на сливочном масле? Я – на растительном. Конечно, твои вкуснее. Так что с Кронштадтом?
С гренкой в руке она прошла в комнату. Колесников невразумительно буркнул, отвернулся к шкафу, залез туда по пояс и стал сосредоточенно что-то перекладывать.
– Да собирайся, одевайся… – донеслось до Архиповой из шкафа.
Александра перестала жевать. «Господи, да он же стесняется на меня посмотреть! Халат короткий!» – вдруг догадалась Архипова. Действительно, халат открывал ее смуглые ноги, на груди он распахивался, потому что Александра все время забывала пришить верхнюю пуговицу. Справедливости ради надо сказать, что в халате она не ходила, предпочитала джинсы и шорты. И дома, и в отелях.
– Ладно, спасибо за гренки, пошла в душ, как велено, – вздохнула Архипова. Закрывая за собой дверь, она услышала, как Колесников покинул свое импровизированное убежище в шкафу.
Завтракали они под наставления Колесникова.
– Мне нравится этот твой свитер. – Сергей Мефодьевич указал на грубой вязки кофту с глухим воротом. – Вообще, я считаю, что одежда – это такая лакмусовая бумажка, это опознавательный знак, сигнал «свой – чужой».
– Друг Аркадий, не говори красиво, – рассмеялась Архипова. Колесников удивленно посмотрел на нее.
– Это «Отцы и дети». Базаров так говорит своему другу Аркадию. Неужели не помнишь? Выражение стало опять популярным. Одежда – это всего лишь одежда.
– Ну, не спорь, – начальственно произнес Колесников.
– Это еще почему? – удивилась Архипова. – Почему нельзя спорить?
– Отрицать очевидные вещи не стоит, – снисходительно начал Сергей Мефодьевич.
– Ах, очевидные… Что можно сказать о человеке, который носит такие ботинки, как у тебя? Что та самая лакмусовая бумажка показывает?
– Какие ботинки? – опешил Колесников.
– В которых ты был на вокзале, но которые ты – ура! – не надел в театр.
– А, – Колесников возмущенно посмотрел на нее, – а что с ними не так?
– Они страшные, немодные, грубые, некрасивые, неэлегантные… Такие ботинки раньше грузчики носили, но сейчас уже даже они не носят. Есть специальный вид обуви для таких профессий.
– Что за ерунда! – возмутился Сергей Мефодьевич. – Это прекрасные румынские ботинки. Их продавали на распродаже, еще талоны тогда были. Я две пары взял.
Архипова поставила чашку на стол и пристально
– Ну что? Что?
Оба расхохотались.
– Да, согласен, дурацкие ботинки, – махнул рукой Сергей Мефодьевич. – Сам понимаю, но рука не поднимается выбросить. Новые же.
– Конечно, конечно, – серьезно подтвердила Александра, и они опять расхохотались.
«Славный такой, когда не пыжится, не пускает пыль в глаза и не строит из себя всезнайку», – подумала Архипова.
– Сережа, спасибо тебе, – сказала она и прикоснулась к его руке.
– Да не за что, не за что, брось… – забормотал Колесников и подскочил со стула.
В Кронштадт они ехали долго. Шоссе было пустым, но Колесников ехал чуть ли не шестьдесят километров в час, а то и медленнее. Ругался на прохожих, полицию, водителей и даже ворон.
– От них один вред, они отвлекают, – ворчал он. Архипова не знала, как реагировать. Всерьез ворчание воспринимать не хотелось – пришлось бы спорить и доказывать обратное, а потому она молчала, рассматривая пейзажи. Иногда восклицала:
– Смотри, усадьба! Ой, море близко! Как красиво!
Колесников косился на нее и упрямо продолжал ворчать.
Наконец они доехали до Кронштадта. Было решено машину оставить на большой стоянке у вокзала, город обойти пешком, перекусить и двинуться в обратный путь.
– Нам надо выехать не позднее шестнадцати часов, – сказал Сергей Мефодьевич. Архипова хотела спросить, куда так спешить, но передумала. «Сейчас пойдем гулять, и все станет на свои места – забудет он про свои шестнадцать часов!»
В этом городе она бывала и раньше. С людьми, которых любила сама и которые любили ее. Только давно это было – и вспоминания уже превратились лишь в призраки ощущений, запахов и настроений. Она не могла вспомнить детали тех поездок, но, проходя по знакомым улицам, как бы переживала все заново.
– Знаешь, в чем беда людей нашего возраста? – вдруг спросила она Колесникова.
– В чем? – он даже остановился.
– Мы никому не нужны. То есть как тела, как объекты жизни нужны. Но что внутри нас – никому не интересно.
– Я давно это понял. Еще когда Вера болела.
Архипова внимательно на него посмотрела.
– Это другое. Это горе. Горем поделиться нельзя. Что бы ни говорили. А я о прошлом. Оно нужно только нам. Да и настоящее – тоже. Как ты объяснишь, что для тебя весна?
Архипова вдруг хотела рассказать, как уходила ее мама. Тогда тоже была весна. Она уже было открыла рот, как вдруг опомнилась. «Я только-только сказала, что наши воспоминания никому не нужны, и тут же… – подумала она. И в это время раздался голос Сергея Мефодьевича: