Металлист. Назад в СССР
Шрифт:
Дождался большой перемены, сходил в столовую вместе с остальными ребятами. Давали борщ с капусткой, красный, картофельное пюре с какой-то красно-оранжевой подливой, в которой реденько плавали кусочки мяса, и вишнёвый компот. Ожидал, если честно, увидеть в тарелках богомерзкое хрючево, которое постеснялся бы давать даже поросятам, всё-таки воспоминания из школы девяностых оставались со мной, но нет. ОБХСС бдительно следило зорким оком и не давало поварам и прочим участникам процесса чересчур сильно объедать советских школьников, так что
Тем более что картошка, капуста и всё прочее на столе появлялось не абы откуда, а со школьного участка, на котором пионерия летом впахивала в поте лица. Кто не работает — тот не ест, и никаких справок, разрешений от родителей напрячь драгоценное чадо, ничего этого не требовалось. Партия сказала «надо», пионер ответил «есть».
Успел на большой перемене даже заглянуть в актовый зал, где на небольшой скрипучей сцене возвышалось пианино «Элегия». К моему удивлению, даже настроенное. Играть на клавишах я не умел, хоть и пытался несколько раз научиться. Освоить удалось только в минимальном объёме, чтобы можно было забить нужную ноту в редактор с помощью MIDI-клавиатуры. Ну и всякое элементарное и приставучее, вроде первых аккордов похоронного марша или «Имперского марша» из «Звёздных войн».
Открыл крышку, пробежался пальцами по клавишам, сыграл по памяти первые ноты «К Элизе» Людвига ван Бетховена. Мгновенно сбился, в очередной раз понял, что клавиши — точно не моё, закрыл крышку.
Со стороны дверей вдруг раздались жиденькие аплодисменты. Я обернулся и увидел там свою соседку по парте. В её серых глазах плясали смешинки.
— А я думала, ты кроме математики и физики своей ничего больше не умеешь, — сказала она.
— Талантливый человек талантлив во всём, — заметил я.
Она насмешливо фыркнула.
— Если твой талант — играть мимо нот, то может быть, — сказала она.
— Не для меня инструмент, — сказал я.
— А какой для тебя? Молоток? Паяльник? Лопата? — хихикнула она.
Что, у кого-то острый язычок?
— Топор, — максимально серьёзно ответил я.
— Может, уже пропустишь меня за фортепиано? А то перемена уже скоро кончится, — сказала она.
— Пожалуйста, — пожал я плечами.
— Спасибо, — кивнула она, усаживаясь за инструмент.
Она заиграла что-то мелодичное и нежное, почти невесомое, как будто солнечные лучи, преломляясь через хрусталь, вдруг превратились в музыку, искрясь и переливаясь на воздухе. Я почувствовал вдруг, что мне не хватает воздуха, и понял, что перестал даже дышать, заслушавшись мелодией.
Я, конечно, предпочитал музыку потяжелее. С бласт-битами и быстрыми барабанными сбивками, хрипящим басом, атональными гитарными соло и злым рычащим вокалом, но я не был зашоренным идиотом, я ценил музыку во всех её проявлениях. Ну, или почти во всех, если кальянный рэп вообще можно назвать музыкой, его я физически терпеть не мог. А так я мог с одинаковым удовольствием послушать и Стравинского, и авангардный джаз,
Пальцы её порхали над клавишами, одноклассница играла с полной отдачей, растворяясь в музыке целиком, даже не глядя на руки. Длинные пушистые ресницы были полуприкрыты. Она сейчас была не здесь, в актовом зале провинциальной школы, она сейчас была где-то далеко. В Государственном Кремлёвском Дворце. В Олимпийском. В Карнеги-холле.
Музыку прервал звонок.
Девушка вздохнула и остановилась.
— Нет-нет, постой! — взмолился я.
— Чего ещё? — недовольно спросила она.
— Это чье? — спросил я. — Ты играла только что… Чье?
— Ну… — замялась она. — Неважно.
Неужели собственное? Быть не может. Не верю.
— А можешь ещё что-нибудь сыграть? — попросил я.
— Урок начался, — возразила она, хотя я видел, как в ней борются желание поиграть ещё и чувство ответственности.
Знакомо.
— А что у нас сейчас? — спросил я.
— Алгебра. У Кобры, — вздохнула одноклассница.
— Может… Ну её? И алгебру, и Кобру? — предложил я.
— Таранов, ты с какого дуба упал? — удивилась она. — Кобру прогулять? Она же тебя потом живьём съест! И меня тоже!
— Да и плевать. До экзаменов ещё долго, отмажемся как-нибудь, — сказал я. — Сыграй лучше ещё что-нибудь.
Она хмыкнула, поправила выбившуюся прядь волос, задумалась на мгновение. Пальцы, готовые обрушиться на клавиатуру, зависли в воздухе, как выискивающий жертву коршун.
Наконец она определилась с произведением и начала играть. На этот раз что-то совершенно иное, что-то вроде попурри из отрывков известных мелодий, плавно перетекающих из одного в другое.
Музыка ускорялась, я невольно прихлопывал в такт. Жаль, нет ни гитары, ни чего-либо ещё, я бы даже, наверное, подыграл.
Несколько раз она ошибалась, морщила при этом носик, но я делал вид, что не замечаю ошибок. Точность исполнения, на самом деле, далеко не самое главное в музыке. Очень важный параметр, безусловно, но не главный. Куда важнее энергетика, которую ты передаёшь вместе с музыкой. Даже в записи. Из двух вариантов исполнения одной и той же мелодии я выберу тот, где исполнитель сумел прочувствовать музыку, а не чисто механически заучил ноты. Моя одноклассница музыку однозначно чувствовала, пропуская через себя, как свет через призму на знаменитой обложке Pink Floyd.
Звонок её больше не прерывал, она закончила сама, тремя мажорными аккордами.
— А ещё можешь? — попросил я.
— Ты издеваешься? — процедила она, держась за крышку фортепиано.
— Нет, — сказал я. — Будь здесь гитара, я бы и сам что-нибудь сыграл.
— Я такое не слушаю, — фыркнула она.
— Какое? — усмехнулся я.
— Мне дворовые песенки про любовь неинтересны, — сказала она. — Что, показали где-то пару аккордов? А-эм, дэ-эм?
— Вроде того. Только не совсем. Ты удивишься, обещаю, — сказал я.