Метаморфоза
Шрифт:
Костер как-то очень сразу потух, и я подумал - театральный костер. Я вышел из-за дерева и наступил на него, и он, конечно, оказался холодным.
Ходить по лесу никто из них не умел. Только охотники умеют, мы, да еще кое-кто из космополовцев, из тех, что с нами обычно связаны, а остальные зачем им?
Их было очень хорошо слышно, я почти не таясь пошел следом. Они шли цепочкой, держась друг за друга, а вел их Коперник. Он как сомнамбула водил перед собой вытянутыми руками, но ни разу не наткнулся на дерево. Скоро я догнал их, так медленно и неуверенно они двигались, и тут Коперник остановился. Он стал встревоженно вертеть головой, словно принюхиваясь. Я подумал сначала, что они заблудились, но потом понял причину: справа от нас, сплошь устилая землю между стволами и выпученными из земли узловыми корневищами (фирменная марка Галлины), лежали бовицефалы. Они лежали не шевелясь, не издавая ни звука, только смотрели на нас - вот что меня тогда удивило. Коперник махнул им рукой, словно скомандовал, они послушно приподнялись со своих мест и тоже как-то не по-ведмежачьи. Но мне было тогда не до всех этих тонкостей, хотя обилие животных хоть кого поразило бы. Громадное лежбище!
Коперник удовлетворенно кивнул, и цепочка двинулась дальше. Дом возник перед нами совершенно неожиданно, я должен был его учуять, деревянный человеческий дом, совершенно обычный походный коттеджик на два этажа плюс подвал - сколько раз я сам ставил точно такие же. Я сначала принял его за очень крупное корневище, так он был черен, но Коперник поднял дверь и пропустил всю цепочку внутрь, а сам остался снаружи.
Вспыхнули огни, раздались приглушенные голоса, замелькали тени в стрельчатых, под старину, окнах, а потом Коперник громко сказал:
– Вот ты и попался, Хлодомир Вальграф!
Я молчал. Я даже не вздрогнул от неожиданности. Я как будто бы даже и ожидал, что вот таким злым голосом, примерно с такими же словами обратится ко мне Коперник. Это было нелогично и непонятно, но в тот день непонятным и нелогичным было для меня все. Я, впрочем, и сегодня многого понять не могу.
– Ты видишь, - продолжал он, - что мстить некому и не за что. Я жив. Ты ведь понял, что это спектакль был?
Странный спектакль, подумал я, очень странный.
– Выходи, никто тебя не тронет.
И он медленно пошел в сторону дерева, за которым я прятался.
Меня била дрожь, я заболевал, тело казалось липким, и я не был уверен, что оно не подведет меня, если дело дойдет до схватки. Слабость, нежелание, даже страх... растерянность, конечно, все это вместе.
Голоса в доме быстро стихли, оттуда доносилась только тихая невнятная музыка. Я слышал даже дыхание Коперника. И где-то рядом были ведмеди, очень много ведмедей, совсем рядом. Я не видел их: интуитивное зрение было сбито огнями дома, настраивать - нужно время.
– Ну что ж ты, Хлодомир? Неужели боишься выйти?
От отца, кроме склонности к самоанализу, мне досталось вот что: он научил меня избегать поспешных действий. Тогда перед домиком, в темноте, я бы любых действий с удовольствием избежал. Трудно сказать, какая сила, какая необходимость заставляла меня через муку выбирать, что делать. Я ничего не мог понять: откуда здесь Коперник, почему так со мной говорит, что значит эта ловушка? Слов нет, был он при жизни особой личностью, других таких я, пожалуй, и не встречал. Среди космополовцев считался шишкой из крупных, о чем говорили его мнемосвязь с космической интеллекторной системой, его возможности, о которых простому смертному и не догадаться; поговаривали у нас ребята, что люди его ранга могут даже жить дня два-три после смерти, они вроде зомби становятся, потому что оставляют интеллектору какое-то там особое завещание, какую-то последовательность действий, цель - словом, что-то чисто служебное, но вообще-то невероятное. Я не верил, считал, что чушь. И еще я не верил, что зомби вот так мог со мной говорить, что Коперник мог дать интеллектору указание после его смерти так со мной говорить. Это все было предательство, что он там, у цветастых, что он так со мной разговаривает, это было предательство, и если полчаса назад я жизнь бы отдал, чтобы отомстить за его смерть, то сейчас бы я за ту же самую цену уничтожил его вторично. И становилось понятно, почему вдруг удушение, такое... интеллигентное убийство, бескровное, не портящее тело, простая приостановка дыхания; становилось ясно... и абсолютно все непонятным оставалось и становилось. Что он вот так вот со мной говорил - непонятно; и все, что он на Галлине делал, - неясно; и моя верность ему, чуть ли не мистическая, и ужас мой, что вот, умер Коперник и больше не будет у меня Копа, и понимающе никто не посмотрит, и не хлопнет никто по плечу, как он, мой Коп; и то, что он здесь, передо мной, в темноте, и то, что он все от меня скрывал, и... я не знаю, я не могу объяснить. Как же сказать? Мне бы с ним посоветоваться, как быть, но не с тем, что у домика, а с прежним, ну с тем хотя бы, кто смеялся у магистрата... Я беседовал с ним, умершим, в той ночной тишине, подсвеченной невнятными музыкальными фразами, я шептал тихонько обвиняющие слова, а потом Коп остановился в пяти метрах от моего дерева и поднял руку, а в руке его я увидел скварк.
Мне не на что было надеяться... люди из космопола виртуозно владеют скварком, у меня даже миллионной доли шанса не оставалось. И я прыгнул. Я прыгнул хитро (для непрофессионала хитро, не для Коперника), с изгибом, я летел на него, и скварк был нацелен мне точно в грудь. Я совершенно не понял, почему он не выстрелил - мелькнула мысль, что он, наверное, тоже чувствует себя плохо.
Он не то что не выстрелил - он даже не сгруппировался, даже не отреагировал на прыжок боевым блоком, чисто рефлекторным боевым блоком, он всего лишь присел-от неожиданности. Я уверен, что не убил его, убивать у меня даже мысли не было, я просто ударил его сбоку двумя ногами, чтобы отключить на минуту, и он позорнейшим образом упал на спину, этот Коперник. Клянусь, я не хотел его убивать. Я больше чем уверен, что он просто упал, и я все правильно сделал.
Но я тоже упал. Я лежал в траве, а рядом валялся Коперник, я понимал, что немедленно надо встать и... убираться? Нападать? Словом, что-то немедленно делать. Но меня словно парализовало - так плохо я себя почувствовал вдруг. Я был тяжелейшим образом болен. Я, кажется, застонал.
Музыка смолкла, поднялась дверь, ко мне подбежали двое. Я нашел силы сопротивляться, и цветастые стали со мной грубы. Они били меня, пока тащили в дом, били молча и быстро, а мне становилось все хуже и хуже, и ни на что уже не оставалось сил. Меня трясло. Мне казалось, я умираю.
Они волоком втащили меня в свой дом, в ярко освещенную комнату, швырнули на ковер и стали пинать ногами. Это продолжалось недолго, потому что скоро раздался знакомый голос (каждый звук отзывался болью во всем теле - не люблю боли):
– Немедленно прекратить эту виоленцию!
Ох, как болели мои косточки, ох, как клеточки мои лопались, и глаза резало, и горло сводило, и дышать было почти невозможно, и все нервные окончания словно взбесились.
– Приходите, приходите в себя, дорогой мой. Ну? Вам уже лучше? спросил меня кто-то.
Ни черта мне не было лучше, откуда тут лучше, но, по крайности, я нашел в себе силы собрать мысли, ощутить себя собой, пусть и очень больным. Я уже знал - чуть-чуть поднапрячься, и я вспомню, кто со мной говорит.
– Посадите его в кресло. Что ж это он на полу?
Ох, как больно меня подняли, как цепко схватили множеством невежливых рук, как немилосердно швырнули в кресло!
– Сейчас придете в себя, дорогой Хлодомир, это болезненно, но это нормально, так и должно быть, небольшой предварительный приступ. Сейчас вы немножко придете в себя, и будет у нас с вами маленькая, но ответственная конверсация.
– Тише, - страдальчески говорю я. Голос, который мне так необходимо вспомнить, вызывает боль и мешает сосредоточиться.
– О (тоном ниже)! Мы уже говорим? Быстро, удивительно быстро. Скоро и конверсацию будем в состоянии выдержать.
– А?
– спросил я, уже почти вспоминая.
– Конверсацию. Беседу - в переводе со староанглийского.
Эрих Фей, бессменный хранитель городского спокойствия. Точнее, если я только не ошибаюсь, временно исполняющий обязанности оного. Очень временно. На период конверсаций и мутуальных - то есть общих - акций совместно с неким Хлодомиром Вальграфом, куафер-инспектором и, похоже, последним идиотом, добровольно сунувшимся в не слишком ловко расставленную ловушку. Вот он, прямо передо мной, в своем плаще для вечерних ивнингов. Расплывается немного, но это пройдет. Положив ногу на ногу, он сидит посреди комнаты в роскошном кресле "Самаритэн". В таком же полулежу и я сам. В креслах похуже, словно зрители на домашнем спектакле, расположились у стен человек двадцать цветастых. Даже для здорового многовато, а я болен.