Метаморфоза
Шрифт:
– Вот, вот. А что, говорю, друзья, это самое, чего мы здесь киснем, а не съездить ли нам к нему прямо сейчас? Все-таки в незнакомом городе человек, среди незнакомых людей. Вот обрадуется!
– Действительно, - отзываюсь я.
– Очень с вашей стороны мило.
– Он у нас такой, - восторгается баритонная рожа.
– Он у нас...
– Как отчебучит чего-нибудь - мы в коме!
– высовывается еще одна рожа, с легким налетом интеллигентности на лице.
– Вот мы все и здесь!
– Маркус в центре внимания, чему он необычайно рад.
– А здорово я с сиреной придумал? Это моя идея была. А ну-ка врубим, говорю, на полную мощь. А тут и герольды, я-то про них забыл. Здорово получилось, правда?
– Здорово, - со всей искренностью соглашаюсь я.
– Как врубили - все в коме. Это вы очень здорово придумали, вы даже и не представляете себе, до чего здорово.
– А все потому, что всем с вами познакомиться не терпелось, больше ни почему. Незаурядный вы человек, это я вам серьезно. И друзьям моим, и сослуживице, Магде Трабл-Трабл, вон она, сзади сидит.
– Маркус тычет себе за спину большим пальцем, в самый темный угол броневичка, где ничего не различить, кроме роскошно обнаженного плеча и не менее роскошно обнаженной улыбки - мужики, что за улыбка!
Я узнаю даму с наружностью и вежливо кланяюсь:
– Очень рад.
– И она! И она тоже! Прямо загорелось ей, познакомь да познакомь, в жизни, говорит, таких не видела.
Что-то томное, воркующее и невнятное доносится до моего слуха. Я расплываюсь в наисветской из наисветских своих улыбок. Но... проклятая правда жизни!
– Друзья мои, меня ждут дела. И, кстати, граница города.
– Понимаем, понимаем. И не будем больше мешать, - с готовностью соглашается иисусик.
– Как только освободитесь, сразу ко мне. Ждем!
Он машет мне на прощание, и друзья его машут мне на прощание, и мелькает в темноте обнаженная женская ручка, и я тоже машу им всем, и даже воздушный поцелуй посылаю, иисусик втягивается в салон, поднимает за собой бронеокошко, броневичок отваливает, лихо разворачивается и мгновенно исчезает далеко позади - все-таки с хорошей скоростью я иду.
И тут же - словно свет во всем мире выключили - кончается город.
– Это самое, послушайте-ка!
– слышу рядом с собой голос иисусика, его имя я снова забыл, голос все еще возбужденный, но совсем не восторженный. Я бы даже сказал, мрачный и настойчивый голос.
– Я же вам самого главного... Отстань, дай поговорить с человеком!
– Да?
– осторожно говорю я. Кромешная тьма кругом, мерцание экранов и пульт светится.
– Я все думаю, - продолжает иисусик, а я изображаю на лице вежливое внимание.
– Я все думаю, думаю... Может, верно вы говорили? Насчет нового-то пробора? Чтобы всех нас согнать в кучу, а еще лучше, распихать по другим планетам - и все заново, и ваши биоэкраны, и атаки микробные, и все ваши куаферские дела, чтобы даже следа не осталось от Эсперанцы. А? Можно такое?
– Можно, - говорю я.
– Но не нужно. Кто ж согласится. Вы уж как-нибудь сами. А мы поможем. Даром, что ли, инспекция?
– Поможете?
– Как не помочь!
– Да, уж вы помогите, пожалуйста. А то я не всегда и понимаю, что здесь творится такое.
– Я тоже.
Кто-то, подальше от микрофона, корчится от еле сдерживаемого восторга.
– Ну, сказал! Ну, как скажет, все в коме! Юморист, одно слово.
– Мы на вас очень надеемся. Вы инспектор, вы куафер, вы драться умеете, вы, главное, совсем их не боитесь. Не только потому, что инспекция, а потому, что вы - это вы. Таких, как вы, у нас мало. Повывели.
– И сразу обязательно к нам.
Это Магда Трабл-Трабл добавляет. Нельзя сказать, чтобы у нее чарующий был голосок, но все-таки женский. Мне это приятно, потому, наверное, что напоминает: на свете есть ты, есть места, где не надо сражаться за жизнь и мстить за смерть своего друга, есть места, где светло даже ночами, где музыка и удобное кресло, где каждая мелочь твоей жизни обсасывается в дружеском разговоре, где три раза в день вкусная пища, где, конечно, много всякого такого дурного, которого нет, скажем, в Эсперанце, но и дурное это - свое, близкое, с которым свыкся, которое не грозит ни абсурдом, ни немедленной гибелью, к которому даже привязался. И где не надо преследовать никого.
– Обязательно к вам, - отвечаю я нежно.
– Всенепременно. Вот только сейчас у меня небольшое дельце, вы уж, пожалуйста, извините.
– Все-все, до свидания!
Мурурова совсем близко, такое впечатление, что он не сильно-то и рвется убежать от меня, еще минута, максимум две - и мы сравняемся.
– Мурурова!
– говорю я, включая связь общего диапазона.
– Эй, Мурурова, сдавайся!
– Сейчас, - слышится в ответ почти шепотом.
– Немножечко погодя.
Я настигаю его. В лучах дальнего света уже поблескивают задние окошки его вегикла. Я различаю бесформенную фигуру, склонившуюся над пультом.
– Сейчас мы с тобой встретимся, Мурурова!
– Угу, как же!
Я уже совсем близко, уже метров сто пятьдесят до него. Вдруг его машина резко ныряет вниз. По инерции пролетаю мимо, снизу слышится твердый удар, затем деревянный треск.
Поворачиваю назад, делаю почти сальто. Верхушка одного из деревьев подо мной медленно валится набок. Торможу, со всего маху ударяясь грудью о пульт. Снижаюсь. Одновременно с падением дерева сажусь на маленькую поляну. А деревья здесь, как и раньше - многоэтажные.
Фары "Бисектора" освещают ничем не примечательную растительность - я на буфере Галлины, где еще нет искусственных биоструктур, но где из галлинских представителей флоры остались только самые скучные и неопасные для людей. То есть, конечно, всякое может быть, но не должно - все-таки природа здесь сама себя контролирует, делает то, что когда-то мы и заказали.
Чтобы разогнать кромешную тьму и хоть как-то сориентироваться, включаю все огни, какие есть на вегикле. До броневичка "Бисектору" далеко, но все-таки кое-что. Справа вижу вегикл Муруровы, до середины капота въехавший в громадный лоснящийся ствол, от которого теперь остался метровый пень. Гниют на Галлине деревья, быстро гниют.