«Метаморфозы» и другие сочинения
Шрифт:
20. 508 Есть знаменитое изречение мудреца 509 в застолье: «Первую чашу, — говорит он, — пьем мы для утоления жажды, вторую — для увеселения, третью — для наслаждения, а четвертую — для сумасбродства». Но о чашах Муз можно сказать обратное: чем они чаще, тем они чище и тем они способственнее душевному здравию. Первая чаша образовывает у начального учителя, вторая наставляет в науке грамматика, третья вооружает красноречием ритора. До этих пор все обычно и пьют. Я же испил в Афинах и другие чаши: поэзию замысловатую, геометрию ясную, музыку сладкую, диалектику едкую и, наконец, целокупную философию, неисчерпаемую и поистине нектарную. И вот Эмпедокл поет поэмы, Платон — диалоги, Сократ — гимны, Эпихарм — мимы, Ксенофонт — истории, Кратет — сатиры, 510 — а ваш Апулей подвизается во всем этом сразу и всем девятерым Музам равно служит: правда, с большим пылом, чем ему по силам, но за это, может быть, он еще достойнее хвалы, потому что во всяком хорошем деле почин — заслуга, а удача — дело случая; и наоборот, во всяком дурном деле преступление задуманное, но не совершенное
508
20. [Похвала себе и Карфагену.]
509
Изречение мудреца приписывалось скифскому мудрецу Анахарсису, другу Солона. Апулей сопоставляет с этим обычные три ступени античного образования: обучение грамоте у «грамматиста» («литератора»), чтение и толкование классиков у «грамматика» и упражнения в практике красноречия у «ритора». Грамматикой и риторикой начинался круг «семи благородных наук», состав которого при Апулее только еще складывался.
510
Эмпедокл (нач. V в. до н. э.) — философ, действительно излагавший свое учение в поэмах; Сократ назван «поющим гимны» или метафорически, за возвышенные речи, вложенные в его уста в диалогах Платона, или буквально, потому что в предсмертные дни он учился играть на лире; Эпихарм Сиракузский (V в. до н. э.) был автором комедий, родственных мимам, в которых действительно обсуждались вопросы пифагорейской философии; Ксенофонт был автором «Истории Греции» (за 411-362 гг. до н. э.); о Кратете см. выше (14) и 22; «сатирами» его не дошедшие до нас сочинения названы, по-видимому, лишь по домыслу Апулея, или они были так названы в использованных им источниках (в рукописи вместо Кратета стоит имя сурового платоника Ксенократа, что еще неправдоподобнее).
Карфаген — нашей провинции высокочтимая школа, Карфаген — всей Африки небесная Муза, Карфаген — Камена народа, облаченного в тогу. 511
21. 512 И в необходимой спешке бывают уважительные задержки, особенно когда неприятности перебивают намерение. Например, когда нужно выезжать в повозке, то иным милей трястись на коне, чем сидеть в телеге: и много груза, и тяжел кузов, и колеса огромные, и колеи неровные, там пень, там камень, луга без дороги, холмы не пологи, — вот всех этих помех и желает избежать человек. Берет он себе коня, спиною крепкого, ногою скорого, чтоб силен был везти и проворен идти —
511
Народ, облаченный в тогу — обычное перифрастическое название римлян.
512
21. [О задержках в пути.]
как говорил Луцилий. 513 Но вот на этом коне выехал он и летит во весь опор, как вдруг видит человека из первых в городе, которого все знают, все уважают, все слушают, — и вот как ни торопится человек, но из почтения сдерживает бег, переходит на шаг, останавливает коня, соскакивает наземь; прут, которым погонял, перехватывает в левую руку, а правую простирает для приветствия, и подходит, и если разговор завязывается долгий, то долго они гуляют и болтают, — словом, какова бы ни была задержка по делу, от нее не отказываются никогда.
513
Луцилий — римский сатирик II в. до н. э.
22. Тот Кратет, 514 Диогенов ученик, почитался в Афинах того времени как домашний Лар, — все дома ему были открыты, ни у одного хозяина не было такой тайны, чтобы Кратет появился не в пору, разборщик и уговорщик на всякую родственную ссору. Как о Геркулесе говорят поэты, будто по целому свету он чудовищ дерзких, человеческих и зверских, доблестью побеждает и землю освобождает, — так и этот философ был Геркулесом 515 против гнева и зависти, против похоти и скупости, против всех чудовищ — пороков души человеческой. Эту заразу он из душ изгонял, семейства очищал, злонравие укрощал — сам полуголый и с палкою тяжелой, даже родом-то он был из Фив, откуда и Геркулеса выводит миф. Так вот, Кратет, прежде чем стать истинным Кратетом, был из первейших фиванских граждан: род знатный, челяди множество, дом богатый, вход разукрашенный, сам хорошо одетый, именьями не обделенный. Но когда он понял, что от наследного имущества нет ему в жизни никакой опоры, что все богатства на свете неверны и ненадежны и для хорошей жизни бесполезны <…>
514
22. [Еще о философе Кратете.] См. выше, 14. Ср. также «У него было прозвище Дверь-Откройся за его обычай входить во всякий дом и начинать поучения» (Диоген Лаэртский, VI, 86).
515
…был Геркулесом… — Геркулес (греч. Геракл) как победитель чудовищ был символом философа, победителя пороков; этот образ был в особенном ходу у киников и стоиков: «Известно, что Геркулес был философом, оттого и говорится, что он побеждал всех чудовищ», — пишет как нечто саморазумеющееся
23. 516 Не так же ли прекрасный корабль, мастером сработанный, внутри крепко сколоченный, снаружи красиво расписанный, кормило послушное, мачта высоченная, щегла 517 отменная, вершина приметная, паруса так и блещут, все снасти к употреблению удобные и к посмотрению приглядные, — но если кормчий им не управляет и бурям его предоставляет, то со всеми этими отличнейшими средствами как скоро он или ко дну пойдет, или на скалах погибель найдет!
516
23. [Тщета внешних благ.] Возможно, этот отрывок составляет прямое продолжение предыдущего.
517
Щегла — верхушка мачты.
Р. Урбан
Впрочем, так же и врачи: когда входят они посетить больного и видят полон дом прекрасных картин, потолок штучный и позолоченный, в опочивальне вкруг одра стоят толпою мальчики и юноши, то от этого никакой врач не скажет больному: «Бодрей!» Нет, он рядом подсядет, руку больного погладит, нащупает жилу, пульса уловит частоту и силу, и если что не в порядке, то скажет больному: «Плохи дела!» И вот богачу запретили пищу. С того дня в роскошном своем жилище крошки хлеба он в рот не берет, хотя все его прислужники веселятся и пируют вволю. В таком положении нет от богатства никакого вспоможения.
О БОЖЕСТВЕ СОКРАТА
DE DEO SOCRATIS
Перевод А. Кузнецова
1. Платон все в природе, что относится к существам главенствующим, разделил на три части и определил, что высшие — боги. Высшее, среднее и низшее следует понимать не столько в обособлении мест, но, скорее, в достоинствах природы, которых не одно, как мы знаем, не два, но множество. Однако ради понятности он начал с распределения мест. Как и требует величие, уделил он бессмертным богам небо, и одних из этих небесных богов мы постигаем зрением, других же исследуем разумением. Наше зрение распознает, конечно,
518
«О божестве Сократа» («De deo Socratis») — единственная дошедшая до нас декламация Апулея на философскую тему. Дата и обстоятельства сочинения неизвестны; достоверно только авторство Апулея (принадлежность ему других его философских сочинений с большим или меньшим основанием оспаривается). Перевод сделан по изданиям: Арulее. Oposcules philosophiques et fragments (Texte et., trad, et comm. par J. Beaujее. Paris, 1973; Apulei Platonici Madauriensis De philosophia libri) r'ec. P. Thomas. — Lipsiae, 1908.
«Божество» (лат. deus) у Апулея — условный перевод того, что по-гречески называлось «демон». Демонами у греков назывались низшие «боги или дети богов» (Платон, «Апология», 27d), занимавшие среднее положение между богами и смертными. Среднеплатонические представления о демонах, излагаемые Апулеем, восходят к речи Диотимы об Эросе из «Пира» Платона: «…бог с человеком не смешивается, но всякое общение и собеседование богов с людьми осуществляется через демона» (203а; ср. ниже, гл. 4). Невозможность непосредственного контакта с богами ощущалась трагически. Многие искали спасения в мистических культах (таков путь героя «Метаморфоз»). Для других утешением оставалось учение о демонах, излагаемое Апулеем в этой речи. Популярные верования он оправдывает нечистотою божественной природы демонов; именно их несовершенство позволяет людям влиять на них. Философию он изображает как рационально-мистический союз мудреца с демоном, основанный на тождестве демона и души, а значит — и разума. Сократ часто говорил о своем «демоне», удерживавшем его от неправильных поступков; это было воспринято как попытка ввести «новых богов» и послужило одним из обвинений при суде и казни Сократа в 399 г. до н. э. Для Апулея афинский мудрец был воплощением разума и совести.
Но не только они — существа главенствующие, дня творец и Луна, соперница Солнца, ночи украшение. Рогатая она или половинная, растущая или полная (ибо разнообразно лик ее пылает, и чем далее от Солнца она отступает, тем более она сияет, и соответствует удалению сила ее освещения, и месяцам мера ее возрастание, а после — равномерное убывание), владеет ли она собственным блеском и постоянным (или), как считают халдеи, одна часть ее обладает светом, другая лишена сияния, и она, многообразная, пестрый свой лик поворачивая, вид свой меняет; или вся она обделена собственным пыланием и нуждается в приемном свете, и тело ее, плотное и гладкое, подобно зеркалу некоему, лучи Солнца, или в стороне, или напротив нее стоящего, похищает и, если воспользоваться словами Лукреция, «отметает от тела чужой свет».
2. Какое бы из этих двух мнений ни было верным, — а в другой раз я рассмотрю это, — никто, грек он или варвар, не замедлит признать, что и Солнце и Луна — боги, и, как я сказал уже, не только они, но еще и пять светил, которые обычно люди невежественные называют блуждающими, хотя они в беге определенном и постоянном, не отклоняясь, совершают божественной чередой путь упорядоченный и вечный. Различны, конечно, по виду их колесницы, но всегда с одной и неизменной скоростью они то вперед шествуют, то назад, с удивительной закономерностью сообразуясь с положением, кривизной и <наклоном> орбит, о чем хорошо знает тот, кто постиг закат и восход светил.
В число видимых богов включи, конечно, и остальные светила, если ты согласен с Платоном:
дождь приносящи Гиады, Арктур и двойные Трионы,и других лучащихся богов, которые небесный хоровод, как мы видим погожей порой,
в ночь узорную суровой красотой, убранством грознымвенчают и окружают, и на этом, по словам Энния, совершенном «щите» мира мы созерцаем дивных огней бесчисленные чеканы.
Есть и другой род богов, которых видеть природа нам запретила, но мы постигаем их мыслью и созерцаем отчетливо благодаря проницательности ума. В их числе и те двенадцать, имена которых Энний сжато расположил в двух стихах: