Метаморфозы
Шрифт:
В соседнем городе жил молодой человек благородного происхождения, богатство которого не уступало его знатности, но привыкший к кабацкой распущенности, разврату и попойкам среди бела дня. Поэтому не удивительно, что он связался с шайкой разбойников и даже обагрил руки человеческой кровью. Звали его Тразилл. Каков он был, такова о нём была и слава.
Как только Харита созрела для брака, он оказался в числе самых настойчивых искателей её руки и с большим рвением добивался своего, но, хоть он и оставлял далеко за собой своих соперников и богатыми подарками старался склонить родителей к соглашению, дурная слава о нём помешала делу, и он получил отказ. Когда же хозяйская дочка вышла за Тлеполема, Тразилл задумал преступление. Найдя, в конце концов, случай проникнуть в дом, он приступил к исполнению плана, давно уже им обдуманного.
Уже много времени потратил Тразилл на размышления, не зная, что предпринять. Случай для разговора наедине ему не представлялся: всё менее казалось ему возможным получить доступ к прелюбодеянию, и, видя на своём пути многочисленную стражу, он не находил способа расторгнуть узы свежего и всё крепнущего чувства. Да и неискушённость новобрачной, если бы она даже была согласна на то, на что согласиться она не могла, служила бы помехой к нарушению супружеской верности. И всё же с упорством стремился он к невозможному, будто это было возможным. Ведь если страсть с каждым днём овладевает нами всё сильнее, то всё, что в обычное время мы считали трудным делом, тут кажется нам легко исполнимым. И так, обратите внимание, прошу вас, со всей тщательностью выслушайте, на какие крайности оказалось способным иступлённое чувство.
Однажды Тлеполем, взяв с собой Тразилла, отправился на охоту в надежде выследить дичину – если только могут быть названы дикими серны. Но дело – в том, что Харита не разрешала своему мужу гоняться за зверьми, вооружёнными клыками или рогами. И вот они – уже у подножья лесистого холма, где в тени переплетавшихся ветвей скрывались от взоров охотников серны. И, чтобы поднять зверя из логова, выпускают охотничьих собак специально предназначенной для облав породы. Они, помня выучку, разбиваются на своры и занимают кругом все выходы, вначале ограничиваясь рычанием, потом по знаку оглашают воздух лаем. Но показывается не серна, а кабан, с мускулами, горой вздувающимися под шкурой, косматый от вставших дыбом на коже волос, колючий от поднявшейся по хребту щетины, скрежещущий покрытыми пеной зубами, извергающий пламя из глаз и рёв из разинутой пасти, как молния в своём порыве. Прежде всего, он вспорол ударами клыков направо и налево животы собакам, которые следовали за ним по пятам, и они издохли. Ззатем растоптал наши сеточки и побежал дальше в том же направлении, куда бросился сначала.
Мы же, поражённые ужасом, с непривычки к таким охотам и вдобавок безоружные и ничем не защищённые, прячемся под прикрытие листвы и стволов деревьев, меж тем как Тразилл, видя в своём распоряжении столь удобную ловушку, обратился к Тлеполему:
– Как! Мы, по примеру этой челяди, поддадимся страху и испугу и упустим из рук такую добычу? Мы ведь – не бабы! Почему бы нам не вскочить на коней и не пуститься в погоню? Ну– ка, бери рогатину, а я захвачу копьё.
И вот они уже сели на коней и пустились преследовать зверя. Но тот оборачивается и, стиснув зубы, останавливается, оглядываясь и не зная, на кого первого наброситься. Первый Тлеполем своё оружие всадил в спину зверя, но Тразилл, минуя кабана, копьём подрезает поджилки задних ног у лошади, на которой ехал Тлеполем. Истекая кровью, животное опрокинулось и рухнуло, сбросив седока. Вепрь, ринувшись на лежащего, сначала разодрал ему одежду, а когда тот хотел приподняться, – нанёс ему клыком рану. Но друга не смутило это начало. Напротив, ему казалось, даже такое положение не может насытить его жестокость, и когда Тлеполем, стараясь защитить от ударов свои израненные ноги, взывал к нему о помощи, он поразил его копьём в правое бедро, уверенный в сходстве ран от оружия со следами звериных клыков. Затем прикончил и вепря.
Так он разделался с юношей, а тут и мы, домочадцы, сбежались, выйдя каждый из своего убежища. Тразилл же, хоть и радовался, что исполнил своё желание и ниспроверг врага, не дал веселью выступить на своём лице, но наморщил лоб, принял печальный вид и, обняв тело того, кого лишил жизни, подражал действиям удручённого горем человека, вот только слёзы не слушались и не показывались на его глазах. Напустив на себя горестный вид и уподобившись нам, горевавшим, он свалил вину своих рук на зверя.
Не поспело ещё злодеяние свершиться, как уже молва о нём распространяется, прежде всего, направляя свой путь к дому Тлеполема, и достигает слуха супруги. Как только она услышала эту весть, ужаснее которой не суждено ей было ничего в жизни услышать, она пустилась бежать по улицам, по полям, крича о несчастье своего мужа. К ней стекаются толпы граждан, встречные присоединяются, разделяя её скорбь, город пустует от охватившего всех желания видеть, в чём – дело. И вот она подбегает к трупу мужа, валится на тело и едва– едва на месте не отдала покойному супругу душу, которую уже давно ему посвятила. С трудом поднимают её родные, и она против воли остаётся в живых, и погребальная процессия в сопровождении всего народа направляется к усыпальнице.
А Тразилл не переставал вопить, рыдал, проливая слёзы, которые в первые минуты печали отказывались появляться, а теперь – от возрастающей радости – потекли, и богиню Истину обманывал, осыпая ласкательными именами покойного. Он называл его и другом, и сверстником, и товарищем, и даже братом. А тем временем рукам Хариты, бьющей себя в грудь, старался помешать, успокаивал печаль, удерживал от воплей, ласковыми словами смягчал жало горя, плетя утешения, приводя многочисленные примеры несчастий, но не упускал случая прикоснуться к женщине. Как только окончились погребальные обряды, молодая женщина начала думать, как бы вслед за мужем сойти в могилу, и, перебрав все способы, остановилась на не требующем орудий, но подобном успокоению, она отказалась от пищи, перестала о себе заботиться и, распростившись с дневным светом, удалилась в тёмный покой. Но Тразилл, с упорством и настойчивостью, отчасти собственными убеждениями, отчасти через домочадцев и родственников и, наконец, через родителей молодой женщины, достиг того, что она согласилась своё тело, уже побледневшее и покрытое грязью, освежить баней и подкрепить пищей силы. Она же, всегда почитавшая своих родителей, подчинилась, хоть и против воли, необходимости, и с лицом не весёлым, но уже несколько более ясным, возвращается, как от неё требовали, к жизненным привычкам. Но в груди – нет! – скорее в сокровенной глубине сердца таились у неё печаль и скорбь, дни и ночи снедала её тоска, и, соорудив статуи, изображавшие покойного в виде бога Либера, она в неустанном служении воздавала ему божеские почести, этой отрадой терзая себя.
Меж тем Тразилл, не дождавшись, чтобы печаль насытилась слезами, успокоилось безумие в поражённом рассудке, чтобы чрезмерность горя ослабела, и оно бы изжило себя, заговорил о браке с женщиной, всё ещё продолжавшей оплакивать мужа, раздирать одежды, рвать на себе волосы. Он выдал тайны своей души и коварство. При этих словах на Хариту находит ужас и отвращение, она падает, лишившись чувств. Придя в себя, она испустила несколько раз вой и, теперь уже представляя себе всю подлость Тразилла, попросила отложить ответ на его просьбу, пока её не обдумает.
Меж тем во время сна явилась тень Тлеполема, с лицом, обезображенным бледностью и покрытым сукровицей, и обратилась к жене:
– Супруга, пусть никому другому не будет дано называть тебя этим именем. Но если в твоей груди память обо мне уже исчезла или если моя смерть разрушила любовный союз, – с кем угодно сочетайся браком, только не доставайся в руки Тразилла, не обменивайся с ним речами, не разделяй с ним трапезы, не покойся с ним на ложе. Беги десницы моего погубителя, воздержись заключать брак с убийцей. Те раны, кровь на которых твои слёзы омыли, – не все от клыков, копьё Тразилла разлучило меня с тобой.