Метаморфозы
Шрифт:
– Дайте же нашему сотрапезнику выпить чего-нибудь!
Хозяин поддержал:
– Шутка – не так глупа, мошенник. Может статься, что наш гость не откажется осушить чашу вина на меду. Эй, малый! Вымой этот золотой бокал, наполни его медовым вином и поднеси моему нахлебнику. Да передай заодно, что я первым выпил за его здоровье.
Ожидание сотрапезников дошло до крайнего напряжения. Я же, не испугавшись, подобрал нижнюю губу, сложив её наподобие языка, и осушил чашу. Поднимается крик, и все желают мне доброго здоровья.
Хозяин остался доволен, позвал своих рабов, купивших меня, и, приказав заплатить им вчетверо, передал меня своему вольноотпущеннику, человеку зажиточному,
– Вот, – говорили про него, – владелец осла, разделяющего с ним трапезу, осла борющегося, осла танцующего, осла, понимающего человеческую речь и выражающего свои чувства знаками.
Моего хозяина звали Тиазом, и свой род он вёл из Коринфа, столицы ахайской провинции. Соответственно своему происхождению и высокому положению он переходил от должности к должности и, наконец, был облечён магистратурой на пятилетие и для достойного принятия столь блестящей должности обещал устроить трёхдневные игры гладиаторов, собираясь особенно широко проявить свою щедрость. Заботясь о своей славе и популярности, он отправился в Фессалию закупить самых лучших зверей и знаменитых гладиаторов, и теперь, выбрав всё по своему вкусу и расплатившись, собирался в обратный путь. Он не воспользовался своими колесницами, пренебрёг красивыми повозками, которые тащились в конце обоза пустыми, не захотел даже ехать на фессалийских лошадях и на галльских скакунах, а украсив меня золотыми фалерами, цветным чепраком, пурпуровой попоной, серебряной уздечкой, вышитой подпругой и бубенчиками, сел на меня, приговаривая, что больше всего доставляет ему удовольствия то обстоятельство, что я могу и везти его, и трапезу с ним разделять.
Когда мы прибыли в Коринф, то толпы граждан начали стекаться из желания посмотреть на меня. Вплоть до этих мест такая обо мне распространилась молва, что я оказался для своего надсмотрщика источником дохода. Как только он заметил, что множество людей желает полюбоваться на мои штучки, сейчас же двери на запор и впускал их поодиночке за плату, ежедневно загребая хорошенькую сумму.
Случилось, что в толпе была матрона. Заплатив за вход и налюбовавшись на мои проказы, она от изумления перешла к вожделению и, не находя исцеления своему недугу, желала моих объятий. За вознаграждение она сговорилась с моим сторожем и получила разрешение провести со мной ночь. Тот, не заботясь о том, какое она может от меня такое удовольствие получить, и, думая лишь о барыше, согласился.
Отобедав, мы перешли из хозяйской столовой в моё помещение, где застали уже дожидавшуюся меня матрону. Как чудны, как прекрасны были приготовления! Четверо евнухов для нашего ложа по полу раскладывают множество подушечек из пуха, расстилают золотое покрывало, разукрашенное тирским пурпуром, а поверх него разбрасывают другие подушечки, очень маленькие, но в огромном количестве и мягкие, те, что женщины любят подкладывать себе под щёку и под затылок. Не желая задерживать час наслаждения госпожи, они запирают двери в комнату и удаляются. Внутри же свет свечей разгонял для нас мрак.
Тогда она, сбросив одежды, распустив даже ленту, что поддерживала груди, становится поближе к свету и из оловянной баночки натирается благовонным маслом, потом и меня оттуда же умастила по всем местам, даже ноздри мои натёрла. Тут меня поцеловала, приговаривая:
– Люблю, хочу, один ты мил мне, без тебя жить не могу, – и прочее, чем женщины выражают чувства и в других возбуждают страсть. Затем, взяв меня за узду, заставляет лечь, как я уже был приучен: я не думал, что мне придётся делать что– либо трудное или непривычное, тем более при встрече, после столь долгого воздержания, с такой красивой и жаждущей любви женщиной. К тому же и вино, выпитое в огромном количестве, ударило мне в голову, и возбуждала сладострастие мазь.
Но на меня напал страх при мысли, каким образом с такими ножищами я могу взобраться на матрону, как заключу своими копытами в объятья тело, сотворённое как бы из молока и мёда, как губки, розовеющие душистой росой, я буду целовать огромным ртом и безобразными зубами и, наконец, каким манером женщина, как бы ни сжигало её любострастие, может принять детородный орган таких размеров. Горе мне! Придётся, видно, за увечье, причинённое благородной гражданке, быть мне отданным на растерзание зверям и, таким образом, участвовать в празднике моего хозяина. Меж тем она осыпает меня ласкательными именами, целует, щебечет, пожирая меня взорами, и заключает всё восклицанием:
– Держу тебя, мой голубок, мой воробышек.
И доказывает мне, как несостоятельны были мои рассуждения и нелеп страх. Прижавшись ко мне, она приняла меня, всего без остатка. И даже когда, щадя её, я отстранялся, она в порыве ко мне приближалась и, обхватив мою спину, теснее сплеталась, так что мне начало казаться, что у меня чего– то не хватает для удовлетворения её страсти. Так всю ночь, без сна мы провели в трудах. А на рассвете женщина удалилась, сговорившись по такой же цене о следующей ночи.
Мой воспитатель, ничего не имея против её желания продолжить эти занятия – отчасти из– за барыша, который он получал с них, отчасти из желания приготовить своему хозяину новое зрелище, раскрывает перед ним картину нашей любви. А тот, наградив вольноотпущенника, предназначает меня для публичного представления. Но так как достоинство моей супруги не позволяло ей принимать в нём участие, а другой ни за какие деньги найти нельзя было, то отыскали преступницу, осужденную по приговору наместника на съедение зверям, которая и должна была вместе со мной появиться в театре на глазах у всех зрителей. Я узнал, что проступок её заключался в следующем.
У неё был муж, отец которого, некогда отправляясь в путешествие и оставляя свою жену, мать этого молодого человека, беременной, велел ей, в случае если она разрешится ребёнком женского пола, этот приплод уничтожить. Родив в отсутствие мужа девочку, движимая чувством матери, она преступила наказ мужа и отдала ребёнка соседям на воспитание. Когда же муж вернулся, она сообщила ему, что дочь убита. Но вот девушка достигла цветущего возраста, когда её нужно выдавать замуж. Тут мать, понимая, что ни о чём не подозревающий муж не может дать приданого, которое соответствовало бы их происхождению, открыла эту тайну своему сыну. К тому же она опасалась, как бы случайно, исполненный юношеского жара, он не совершил ошибки и, при обоюдном неведении, не стал бы бегать за собственной сестрой. Юноша, как примерный, почтительный сын, чтит и долг повиновения матери, и обязанности брата по отношению к сестре. Сохраняя тайну семьи, делая вид, что одушевлён лишь милосердием, он выполняет обязательства кровного родства, приняв под свою защиту соседку, сиротку, и в скором времени выдаёт её замуж за своего друга, наделив приданым из собственных средств.