Метастазы удовольствия. Шесть очерков о женщинах и причинности
Шрифт:
Почему Гегель не гуманист-атеист?
Главное не упустить одну особенность – пропасть, которая по-прежнему отделяет Гегеля от гуманистического атеизма, согласно которому Бог есть продукт коллективного человеческого воображения. Иначе говоря, на первый взгляд может показаться, что Гегель толкует философское содержание христианства как постановляющее именно такую «смерть Бога»: разве смерть Бога на кресте и его последующее воскресение в духе религиозной общины не равносильны факту, что Бог уходит, прекращает существовать как трансцендентное Свыше, властвующее над жизнями людей (а слово «Бог» именно это и значит в обиходном религиозном применении), чтобы восстать к жизни под видом духа сообщества, т. е. как следствие-продукт общинной деятельности людей?
Почему Гегель не поддается такому прочтению? Не поддается он никак не из-за своей непоследовательности, уступкам традиционной теологии или даже политического конформизма; скорее, это результат того, что Гегель обдумал все последствия «смерти Бога», т. е. последствия сведения всего объективного содержимого к чистому «я». Если мыслить так, «смерть Бога» более не кажется освобождающим опытом, отступлением этого самого Свыше, дарующим волю человеку, открывающим ему пространство земной деятельности как поле, на котором ему утверждать свою творческую субъективность; напротив, «смерть Бога» приводит к утрате самой связной «земной» действительности. «Смерть Бога» вовсе не объявляет о торжестве автономных
В понятиях Лакана, мы все имеем дело с устранением большого Другого, что гарантирует субъекту доступ к действительности: в опыте смерти Бога мы натыкаемся на факт, что «большой Другой не существует [l’Autre n’existe pas]» (Лакан) [93] . В Святом Духе большой Другой постановлен как символическая, десубстанциализированная выдумка, т. е. как сущность, которая не бытует как вещь в себе, а лишь в той мере, в какой в нее вдыхает жизнь «работа всех и каждого», иными словами – под видом духовной субстанции. Почему же, в таком случае, эта духовная субстанция не постигается как продукт коллективного субъекта? Почему место Святого Духа – неизбежно Другое применительно к субъекту? Ответ получаем, обратившись к понятию большого Другого у Лакана.
93
Недавний экологический кризис предлагает, возможно, ярчайшее наблюдение $ qua пустой, лишенной субстанции субъективности. В этом опыте возникает угроза самим основам нашей повседневной жизни, возмущен замкнутый цикл Реального, который «всегда возвращается к исходному состоянию»: ни с того ни с сего самые основные закономерности, источник нашего бытия – вода и воздух, смена времен года и т. д., этот природный фундамент нашей деятельности в обществе – оказываются чем-то случайным и ненадежным. Просвещенное видение полного властвования человека над природой и ее эксплуатации оборачиваются нам изнанкой истины: мы не в силах полностью властвовать над природой – мы можем лишь нарушать режим ее жизни. Вот где «субстанция становится субъектом» – субъектом, лишенным фундаментальнейшей «вещественной» поддержки природы, которая всегда возвращается в равновесие и следует своим путем невзирая на общественные треволнения. Обычная реакция на экологический кризис – отчаянные попытки найти способ вернуть «природное равновесие» – есть попросту способ уклониться от подлинности такого кризиса: единственный метод иметь с ним дело – полностью принять опыт его предельной случайности.
Что такое этот большой Другой? Вспомним сцену из второго акта Моцартовой «Cosi fan tutte» [94] , где Дон Альфонсо и Деспина соединяют две пары – преодолевают их неуступчивость, буквально общаясь вместо них (Альфонсо обращается к дамам от имени двух «албанцев»: «Se voi non parlate, per voi parlero…», а Деспина организует согласие дам: «Per voi la risposta a loro daro…» [95] ). Комическая, карикатурная суть этого диалога ни на миг не должна нас обмануть: все по-настоящему, «все решено» – в этой вынесенной вовне форме. Именно благодаря представителям возникают две новые влюбленные парочки, а все последующее (выраженное признание любви) – дело техники. Поэтому, как только пары берутся за руки, Деспина и Альфонсо могут быстро устраниться и позволить всему идти своим чередом – их посредническая задача выполнена… [96]
94
«Так поступают все женщины, или Школа влюбленных» (1789–1790) – опера-буфф Вольфганга Амадея Моцарта на итальянском языке в двух действиях; автор либретто Лоренцо да Понте, он же написал либретто к операм Моцарта «Свадьба Фигаро» и «Дон Жуан». – Примеч. перев.
95
«Не желаете говорить – я поговорю за вас», «За вас дам им ответ» (ит.). – Примеч. перев.
96
На более глубоком уровне следует сосредоточиться на загадочных отношениях между Деспиной и Альфонсо: делая вид, что играют роль посредников в двух парах, они на самом ли деле объявляют о своей любви друг к другу. Коротко: не в том ли истина «Cosi fan tutte», что подлинно влюбленная пара, помеха которой – осознание любви, – Деспина и Альфонсо? Не разыгрывают ли они фарс с двумя другими перекрестно увлеченными парами, чтобы разрешить напряжение в своих же отношениях? Именно на этом взгляде основана великолепная постановка этой оперы Питером Селлерзом.
В совершенно иной сфере – в детективных романах – Рут Ренделл применяет чрезвычайную власть и заставляет некую материальную систему действовать как метафору большого Другого. В «Ковре царя Соломона» [97] , к примеру, эта метафора – система лондонской подземки. Все ключевые герои романа увязли в замкнутой психотической вселенной, у них нет нормальной связи с себе подобными, и они толкуют случайные обстоятельства как осмысленные «ответы действительного», т. е. как подтверждения своих паранойяльных предчувствий. Из-за этого кажется, что их приключениями управляет незримая рука, словно они все – часть некого скрытого плана, воплощенного в переплетении подземных тоннелей и поездов, этого темного подземного Другого Места (метафора Бессознательного), которое копирует «дневной мир» суматошных лондонских улиц [98] .
97
«Ковер царя Соломона» (1991) – один из немногих романов Рут Ренделл (1930–2015), под псевдонимом Барбара Вайн, действие которого происходит в Лондоне. Рус. изд.: М.: Эксмо, 1991, пер. С. Резник. – Примеч. перев.
98
Еще один пример «подземного» характера большого Другого – в американских фильмах Милоша Формана. Хотя действие почти во всех его кинокартинах происходит в Америке, никак не уйти от впечатления, что, в некотором смысле, американские фильмы остаются чешскими: их скрытая «духовная суть», их неуловимое «настроение» – чешские. Загадка, с которой мы здесь сталкиваемся, в том, как специфическая вселенная позднего чешского социализма могла содержать в себе универсальную грань, благодаря которой удалось создать матрицу для (довольно убедительного) описания современной американской жизни. Среди многочисленных похожих примеров достаточно вспомнить телефильм про Сталина с Робертом Дюваллом [ «Сталин» (1992) – Примеч. перев.]: быстро становится ясно, что скрытая отсылка этой картины –
Здесь мы сталкиваемся с децентрированием Другого относительно субъекта, применительно к которому субъект – как только он возвращается из «ночи мира», из абсолютной негативности «я = я», в «дневной» мир логоса – застрял в сети, чьи воздействия априори ускользают от понимания. Вот поэтому самосознание жестко взаимосвязано с бессознательным во фрейдистском смысле слова, подобном кантианскому бесконечному суждению: утверждение, что та или иная мысль «бессознательна», – не то же самое, что утверждение, будто эта мысль «не сознательна». В последнем случае – когда я отрицаю определение «сознательный» – (логический) субъект просто располагается в области непсихического (а биологического и пр. – короче, в обширном пространстве всего, что происходит у нас в теле и не доступно сознанию). Однако, если я утверждаю «не»-определение и подчеркиваю, что та или иная мысль бессознательна, я таким образом открываю новую зловещую сферу, которая подрывает само различие между психически-сознательным и соматическим, пространство, в котором нет места онтологически-феноменологическому различению между психическим и соматическим, и чей статус поэтому, по словам Лакана в «Семинаре XI», «до-онтологический» [99] .
99
Более того, это утверждение «до-онтологического» статуса бессознательного внутренне двусмысленно: его можно понять (и именно так его на первых двух своих семинарах Лакан и понял) феноменологически как определяющее, что бессознательного в настоящем нет, но оно остается в futur ant'erier, «будет иметь место» – его нет как некой позитивной сущности, а его состоятельность – как у гипотезы, задним числом подтвержденной толковательным конструктом, который потом привносит смысл в разрозненные следы, сообщая их контексту значение. Лишь прочтение «до-онтологического» статуса бессознательного на фоне кантианского бесконечного суждения позволяет нам избежать этой феноменологической ловушки и придать бессознательному статус вне привычных феноменологических-онтологических различений.
Загадка «механической памяти»
Не определяется ли все-таки Лаканов большой Другой qua децентрированный порядок означающего превосходством бессмыслицы означающего над пространством выражения – где это у Гегеля? Величайший сюрприз, ожидающий нас в рассуждении о языке у Гегеля в «Энциклопедии» (параграфы 451–464 [100] ), – внезапное и неожиданное появление так называемой «механической памяти» после полностью завершенного «отрицания» языка-знака в его духовном содержании [101] .
100
См. Hegel’s Philosophy of Mind, Оксфорд: Clarendon Press, 1992. [Рус. изд., напр.: Г. В. Ф. Гегель. Энциклопедия философских наук, в 3 т. (Наука логики. Философия природы. Философия духа). Пер. Е. Ситковского. М.: Мысль, 1977. – Примеч. перев.]
101
Здесь мы полагаемся на великолепную, хоть и несколько однобокую реконструкцию Гегелевой системы доводов в гл. 7 (Hegelian Words: Analysis) книги Джона Маккамбера: John McCumber, The Company of Words: Hegel, Language, and Systematic Philosophy. Эванстон, Иллинойс: Northwestern University Press, 1993.
Гегель развивает теорию языка в «Представлении», раздел 2 «Психологии», где очерчены контуры перехода от «Интуиции» к «Мышлению», т. е. процесса постепенного освобождения субъекта от обретенного снаружи и навязанного содержания, поставляемого органами чувств, путем усвоения и универсализации. Как обычно у Гегеля, процесс происходит в три этапа. Первый, в «Припоминании»: Интуиция отделяется от внешнего причинного пространственно-временного контекста, привносится в личное внутреннее пространство-время субъекта и делается элементом, к которому можно свободно обращаться, по обстоятельствам, когда угодно. Как только Интуиция привнесена в Рассудок, она оказывается ему подвластна – Рассудок волен обращаться с ней по своему усмотрению: может разъять Интуицию на составляющие и пересобрать их в новое, «неестественное» целое, может сравнить с другими интуитивными прозрениями и выделить общие признаки; все это – работа «Воображения», которая постепенно приводит к Символу.
Сперва тот или иной образ обозначает какую-нибудь более сложную систему представлений или некую универсальную черту (образ бороды, к примеру, может вызвать в уме свирепую мужественность, власть и т. п.). Эта универсальная черта, впрочем, пока еще носит отпечаток частного чувственного образа, который ее обозначает: мы достигаем подлинной универсальности, лишь когда устранено всякое сходство между универсальной чертой и образом, который ее представляет. Так мы достигаем Слова: на внешнем условном знаке, чья связь с его значением полностью условна. Исключительно этим низведением знака до чистого безразличного внешнего значение может освободиться от чувственной интуиции и тем самым очиститься до истинной универсальности. Так знак (слово) устанавливается в своей истине: как чистое движение самоотрицания, как сущность, достигающая своей истины стиранием себя из значения себя самого.
«Речевая память» далее усваивает и универсализирует тот самый внешний знак, означающий универсальную черту. Результат, к которому мы приходим при этом, – «язык представлений», и состоит он из знаков, которые суть единство двух ингредиентов: с одной стороны, универсализированное название, ментальный звук, тип, опознаваемый как один и тот же при разных произнесениях; с другой стороны, его значение, некое универсальное представление. Названия в «языке представлений» имеют закрепленное универсальное содержание, определяемое не их отношением с другими названиями, а их отношением с представленной действительностью. Здесь мы имеем дело со стандартным понятием языка как собранием знаков с фиксированным универсальным значением, отражающим действительность, понятием, связанным с триадой самого знака qua тела, означающего содержания ума субъекта и действительности, на которую ссылаются знаки, – простой до-теоретический здравый смысл подсказывает, что тут чего-то не хватает, что это пока еще не настоящий живой язык. А не хватает тут, в основном, двух вещей: с одной стороны, синтаксических и семантических отношений между самими знаками, т. е. самоотносимой замкнутости, в связи с которой мы говорим, что значение слова есть последовательность других слов (если спросить: «Что такое верблюд?», обычно следует ответ, состоящий из последовательности слов: «Четвероногое млекопитающее, похожее на лошадь, но с высоким горбом на спине» и т. д.); с другой стороны, связей с говорящим субъектом – неясно, каким образом сам говорящий описан в «языке представлений» как отражении трех уровней знаков, умственных идей и действительности.