Метательница гарпуна
Шрифт:
— Гостиница нам очень нужна, — убежденно говорил он. — Приезжих приходится сейчас селить либо в мой кабинет, либо в интернат. А потом из интерната пустые бутылки выносим — плохой пример подрастающему поколению.
Вот тут-то секретарь райкома с внушительной фамилией — Маршалов — и решил его подловить, с ехидцей спросил:
— А вы-то сами какой пример подаете подрастающему поколению, товарищ Кэлы?
— Я непьющий, — обиделся Кэлы.
— Речь не об этом, — сказал Маршалов. — Почему до сих пор в яранге живете?
Кэлы растерянно заморгал.
— Так ведь у меня хорошая яранга, — возразил он. — Даже печку поставил, электрический свет провел. В моей яранге еще долго жить можно… Телефон есть… А молодым в этом отношении пример подавать не надо. Им дом подавай!
— Яранга остается ярангой, даже если ты сделаешь в ней совмещенный санузел с горячей водой, — веско сказал секретарь и, довольный своей остротой, продолжал: — Тебе предлагали уже четыре дома, а ты все держишься за ярангу! К лицу ли коммунисту, представителю Советской власти жить в ветхой, грязной, дымной яранге!
— Моя яранга чистая, крепкая, и дыма нет, — упорствовал Кэлы. — Не могу я переселиться…
— Почему? — нетерпеливо спросил Маршалов.
— Потому что представляю на селе Советскую власть.
— Ну?
— Поэтому и не могу переселиться, — упавшим голосом сказал Кэлы.
— Ничего не понимаю, — развел руками секретарь.
Остальные члены бюро тоже выразили удивление, недоуменно переглянулись. И Мария Тэгрынэ ничего не могла понять.
— Может, объяснишь нам, своим товарищам, в чем там у тебя дело? — уже мягче спросил Маршалов. — Говори откровенно. Можем ведь и помочь…
— Вы что, вправду не понимаете, почему я не хочу переезжать в новый дом? — изумился Кэлы.
— Не можем! — сказал секретарь и хлопнул ладонью по столу. Звук был громкий, хотя Маршалов с виду казался щупловатым и ростом невысок.
— Когда меня выбирали председателем сельского Совета, мне говорили, — Кэлы кивнул в сторону председателя райисполкома, — что первейшая моя обязанность — заботиться о том, чтобы каждому уэленцу жилось хорошо. Я всегда старался следовать этому правилу. Главное дело у нас сейчас — строительство жилья. Каждому хочется побыстрее сменить ярангу на благоустроенную квартиру. Люди Севера ждали этого веками. Какой же я буду представитель народной власти, если первым полезу в новый дом? Разве власть дается для того, чтобы хватать лучшее?
— Никто тебя не призывает хватать лучшее, — досадливо отмахнулся Маршалов и даже поморщился брезгливо. — Словечко-то какое выбрал: хватать.
Кэлы не стал отвечать на сердитую реплику.
— Я решил так: перееду в новый дом лишь после того, как последний уэленец покинет ярангу.
Сказав это, председатель сельсовета спокойно уселся на место.
Маше запомнилось странное выражение лица у Маршалова: он и сердился на Кэлы и как будто радовался, что такие вот кадры советских работников выросли на далекой Чукотке.
Но приятные эти воспоминания и не менее приятную беседу с прибывшими на вельботе уэленцами надо было кончать. Приспело время бежать на работу.
Нутетеин не стал прощаться, пригласил:
— Приходи вечером, может, песни будем петь… Ты ведь наша. Мы хорошо помним твоего деда и твою маму. Красивая была! Может быть, в Наукане после нее не появлялось больше такой красивой девушки. А ты на нее похожа…
Весь день Маша чувствовала какое-то необъяснимое волнение. Едва дождалась конца рабочего дня.
Забежала домой переодеться. Не задумываясь, сняла шерстяной костюм, надела платье полегче, а поверх него, вместо плаща — цветастую камлейку. Когда шла к берегу, кто-то окликнул ее:
— Уезжаешь?
До сих пор эту камлейку она надевала только в дорогу.
На берегу трещали костры, слышались веселые голоса. Сразу заметно, что уэленцы побывали в магазине. Огромные чайники висели над огнем. На дощечках, на ящиках, на лопастях весел были разложены куски вареного мяса, ломтики итгильгына, нерпичьи и моржовые ласты. Тут же рассыпано печенье, куски сахару, стоят банки с фруктовыми консервами.
— Пришла! — обрадовался Нутетеин. — Иди садись рядом со мной.
Молодые ребята отошли подальше от комсомольского секретаря — знали ее как непримиримую противницу употребления веселящих напитков. А вот Нутетеин не ведал этого.
— Немного выпьешь? — спросил он Машу.
Маша молча кивнула.
Старик достал старую эмалированную кружку и нацедил из бутылки шампанского. Лил осторожно и умело, так что напиток не пенился.
Пьяных на берегу не было. Но, пожалуй, человека два-три казались веселее остальных. Особенно Василий Корнеевич Рыпэль. Он говорил только по-русски, потому что рядом с ним сидел районный фельдшер Копылов, его большой приятель.
— В чем сущность полигамии? — вопрошал Рыпэль и сам отвечал: — В классовости. Только богачи на Чукотке могли управляться сразу с несколькими женщинами…
Маша спросила Нутетеина:
— Почему не приехал Атык?
— Болеет, — грустно ответил старик. — А ведь он не старше меня. Но досталось ему больше. Когда он гарпунером ходил на норвежском китобойце, капитан его сильно колотил. После этого хиловат стал. Однако песни и танцы не бросил. — И вдруг без заметной логической связи: — Слышала ты про «Челюскин»?
Маша кивнула.
— Думаю, не все слышала. Спасали мы моряков, можно сказать, всей Чукоткой. Помогали как могли. С пургой воевали. Пурга метет, а мы тут же ровняем сугробы, чтобы самолеты сесть могли. Тогда я впервые увидел и самолеты и такое множество русских людей. Конечно, гибель «Челюскина» — большая беда, но сблизила нас с русскими. Как и Великая Отечественная война… Налить еще?
— Не надо, у меня есть. — Маша прикрыла кружку ладошкой. Ей было так хорошо здесь, уютно, покойно, и не хотелось, чтобы это блаженное состояние чем-то вдруг нарушилось.