Метательница гарпуна
Шрифт:
В анадырском аэропорту было тихо — уже несколько дней держалась устойчивая летная погода. Маша на вездеходе переправилась через лиман, вышла у строящегося Дома культуры и направилась к своему «особняку».
Издали она не узнала его. Подумала даже, что ошиблась дорогой. Весь домик по самую крышу был обложен ровными плитами плотного снега: настоящий эскимосский иглу. Желтый свет из глубоких оконных проемов еще больше подчеркивал сходство заснеженного домика с древним жилищем дальних арктических родичей Марии Тэгрынэ.
Она остановилась, перевела дух, опустив чемодан на снег. В этот предвечерний час на улицах Анадыря тоже было пусто — мороз, да и ветер резковат. Но Маша как-то не замечала ни этого мороза, ни этого ветра. Ее согревала радость возвращения после удачно выполненного дела. Ей было очень приятно, по-женски приятно вернуться в свой дом, чуточку постояв на крыльце в предвкушении того, что она вот-вот увидит привычные вещи, сядет на свой единственный скрипучий стул или покрытый ковром топчан, будет есть и пить из своей посуды.
«Странные настроения», — подумала про себя Маша и тряхнула головой, словно отгоняя все это. Напоследок мелькнул какой-то обрывок мысли о хороших соседях — Роберте, Розе, маленьком, избалованном родителями да и ею самой Олежке. И еще…
Она не успела подумать, что же еще. Скрипнула дверь, и на крыльцо вышел человек. Сердце у нее забилось. Хрипло позвала:
— Семен!
Он близоруко вгляделся и в несколько прыжков очутился возле Маши. Подхватил чемодан, сказал не то виновато, не то укоризненно:
— Мы вас ждали, Мария Ивановна, чуть позже. Послали за вами машину из экспедиции, еле выпросили у начальника. Роберт поехал под видом редакционной необходимости… Как же так? Всю торжественность встречи нарушили…
— Тогда, может, мне вернуться в аэропорт? — пошутила Маша.
— Да что вы! — смутился Семен. — Пошли скорее в дом!
Входная дверь была обита оленьими шкурами, уже объеденными снизу поселковыми собаками. «Не сообразили прибить доску или что-нибудь другое, что не по зубам анадырским бродячим псам», — усмехнулась про себя Маша.
В прихожей вешалка была задернута яркой ситцевой шторкой, а чуть сбоку висел искусно вырезанный — об этом можно было догадаться только вблизи — из консервной банки фонарь. Он казался выкованным из тонкой меди.
В своей комнате Маша не нашла никаких перемен, но по тому, как в некотором напряжении застыли на пороге и Роза и Семен, даже маленький Олежка притих, почуяла, что и тут есть какой-то сюрприз.
Маша еще раз внимательно оглядела комнату и увидела на столике телефонный аппарат. Семен отрицательно покачал головой.
— Вот это здорово! — радостно воскликнула Маша и устремилась в угол, где стоял проигрыватель «Юбилейный».
— Стереофонический! — с гордостью сказал Семен.
На диске стояла пластинка. Чайковский! Первая симфония — «Зимние грезы».
— Сейчас не надо! — остановила Маша Розу. — Попозже, когда будет тишина.
Но в этот вечер тишины долго не было. Едва Маша успела переодеться, как затрещал телефонный звонок и послышался сердитый голос Роберта Малявина:
— Мы тут ждем тебя, переругались со всем аэродромным начальством, а ты уже дома! Как же мы разминулись? Ну хорошо, мчимся домой!
Потом пришел Саша Горелов и принес удивительный напиток, названный им «Почти джин».
Только под утро, когда Маша быстро убрала со стола и сняла передник, она поставила пластинку. При первых звуках музыки она прикрыла глаза. Хотелось вспомнить место и время, когда впервые услышала эту симфонию: Концертный зал имени Чайковского в Москве, необыкновенный для столицы мороз; чтобы не замерзнуть, Маша поехала на концерт в расшитых бисером торбасах, в белой песцовой шапке с длинными ушами; на нее оглядывались в метро, даже у входа в зал, разглядывали ее торбаса…
Но сейчас же Маша попыталась вызвать другие видения. Черные скалистые складки, заполненные никогда не тающим снегом, замерзшие озера и реки. И чувство огромного простора, необъятных расстояний. Она сидит в бухте Провидения и буквально «видит», как через два часа очутится уже на берегу другого океана — Ледовитого, а оттуда унесется на берег Восточно-Сибирского моря. Из Певека — в Билибино, из районного центра — в оленеводческие бригады, в глубины тундры…
И снова поймала себя на том, что занимается такими размышлениями, чтобы уйти от других мыслей, пугающих ее. Но куда уйдешь, если он сидит рядом, если слышно его дыхание, если от желания прикоснуться к его волосам, коротким и непослушным, становится жарко?..
Музыка умолкла. После долгого молчания Семен откашлялся и сказал:
— Я давно смотрю и не решаюсь спросить…
Он дотронулся пальцем до голубого значка на Машиной щеке.
— Я все гадаю, что бы это могло значить? — продолжал он медленно. — Корона, что ли?.. Порой фантазирую, придумываю разные романтические истории. Точнее, вспоминаю истории, давным-давно вычитанные в книгах. И мне мерещится какая-то тайна вашего происхождения…
«Неужели он не знает?» А откуда ему было знать, если об этом давным-давно забыли все? Никто не помнит, что Мария Ивановна Тэгрынэ — дочь некогда знаменитого Гатле, владельца всех стад Верхней тундры.
И Маша сухо, деловито рассказала о своем прошлом.
Семен слушал молча, не прерывая. Только когда она закончила, сказал:
— В Москве на улице Горького есть Институт врачебной косметики. Там выводят любую татуировку.
— Знаю, — кивнула Маша. — Я ходила туда. Даже уже уселась в кресло, хирург приготовил инструменты. И вдруг я представила свое лицо без синего пятнышка, без этого клейма прошлого, и мне стало стыдно, будто хотела совершить какую-то подлость. Вскочила с кресла и бросилась вон из кабинета. А врач кричал вслед, что напрасно испугалась. А я не инструментов его испугалась. Я испугалась другого. Ну вот сниму этот знак… А потом мне еще что-то не поправится в моем облике… Японки же делают специальную операцию, изменяя разрез глаз на европейский манер… В общем, мне трудно все объяснять… Подумалось даже: вдруг произойдет чудо, оживет мама, глянет на меня и не увидит этого знака…