Метательница гарпуна
Шрифт:
Петр Ходаков уже ждал ее. В кабинете он оказался один, отчего Маша несколько растерялась: она предполагала встретиться здесь со многими членами бюро.
— Бюро поручило мне лично поговорить с вами, — сказал Ходаков. — Вы не против?
— Да нет, — нерешительно ответила Маша, благодарная в душе такому повороту дел.
— Садись сюда, Машакай, — уже другим тоном продолжал Петр, показывая на низенький столик в углу кабинета; там был накрыт чай.
Они сели друг против друга — секретарь окружкома партии Петр Владимирович Ходаков и коммунистка Мария Ивановна Тэгрынэ, еще не знающая, что ей поручат, обладательница двух дипломов об окончании высших учебных заведений.
— Кымнылтэл, — попросил Ходаков, наливая густой, хорошо заваренный чай. — Рассказывай.
— Мне понравились дела в Чукотском районе, — начала Маша. — Понравились люди и в райцентре и в колхозах, хотя я была только в одном из них.
— В других дела не так блестящи, — уточнил Ходаков.
— Вы знаете, что я уж начала понемногу вникать в звероводство. Это моя специальность, и надеюсь…
— Наши специалисты одобрили все то, что вы предлагаете, — объявил Ходаков.
— Значит, могу возвращаться в Лукрэн и приступать к делу.
Маша старалась сказать это как можно тверже и спокойнее, однако голос ее дрогнул, и она заметила на лице Ходакова едва уловимую усмешку.
— Крепкие тылы подготовила ты себе, Машакай! — неопределенно сказал Ходаков.
— Какие же это тылы? — пожала плечами Маша. — Это фронт работы.
— Как там сын Пинеуна?
— Спартак? — переспросила Маша, вздрогнув от неожиданности.
Ходаков кивнул.
— Пока остался жить у бабушки. Куда же ему деться?
— В интернат не хочет?
— Тогда бабушка останется совсем одна. Можно ли лишать ее последней радости? И для Спартака такая резкая перемена в жизни не пойдет на пользу. Он хороший мальчик, не по летам серьезный, с развитым чувством долга… Да и я надеюсь быть недалеко от него.
— Мария Ивановна. — Ходаков все никак не мог найти верного тона: то говорил с ней на «ты», то на «вы». — Мы тут много думали над тем, куда тебя поставить. Разные были варианты. Я, скажем, настаивал на том, чтобы поручить тебе руководство окружным управлением сельского хозяйства. И со мной почти все согласились. Но мы упустили одну малость — не спросили, куда тебе самой хочется. Ты нам дала урок. И поделом. Он пойдет на пользу… Я тебя понимаю. Понимаю и в другом плане, ты догадываешься, о чем я говорю… И очень сочувствую.
Маша вскочила, едва не опрокинув чашку с чаем, и бросилась обнимать его.
— Машакай! Да ты что? В кабинете! Машакай, уймись!
— Дорогой Петр Владимирович! Какой вы хороший!
— Какомэй! Что тут происходит?
Маша обернулась на знакомый голос. Это была Анна Григорьевна, ответственный работник исполкома, депутат Верховного Совета всей страны.
— Никак целуетесь? Извините. — Анна Григорьевна сделала движение, будто собирается выйти из кабинета.
— Куда же вы, Анна Григорьевна? — смущенно и виновато воскликнула Маша. — Аннушка! — позвала она вдруг.
Да, когда-то дочь морского охотника с мыса Шмидта, учившуюся с Машей в одном педагогическом училище, только курсом старше, звали именно так.
— Ну, раз я Аннушкой снова стала, тогда пошли ко мне, — с доброй улыбкой сказала Анна Григорьевна. — У меня к тебе тоже разговор есть. И чай варкын.
Они вместе перешли лестничную площадку и очутились в другом рабочем кабинете.
В глубине этой просторной комнаты Маша увидела старого человека в замшевой кухлянке старинного покроя с множеством кожаных ленточек на спине. Старик сидел за столом и шумно тянул с блюдечка горячий чай.
Анна Григорьевна, остановившись в дверях, тихо спросила Машу:
— Узнаешь?
— Кто это? — У Маши болезненно сжалось сердце: на щеке старика среди морщин синели вытатуированные оленьи рожки.
— Это Гатле, — сказала Анна Григорьевна. — Я пойду, а вы поговорите. Чувствуй себя как дома. Что нужно — вот кнопка: секретарь придет.
Маша медленно пересекла большую комнату, уселась напротив старика.
— Тыетык.
— Етти, — не очень охотно ответил Гатле. — Какомэй, в этом огромном доме — одни женщины! Где мужчины?
Странное было ощущение у Марии Тэгрынэ. Она не знала, как держать себя со стариком, который приходился ей родным отцом.
— Тебе кто-нибудь нужен из мужчин? — спросила Маша.
— Сейчас нет. Я свое дело решил. Пенсию мне определили.
Маша улыбнулась про себя: врагу Советской власти Советская же власть назначает пенсию. Где еще такое может случиться?
— Однако много я поработал, заслужил отдых, — стал разглагольствовать старик. — Олешек выпасать по тундре нелегкое дело. В совхозе на хорошем счету был. Теперь вот года большие, а родных нет. Спасибо Советской власти, пенсию дала…
Возле старика в папке лежали какие-то бумаги. Маша раскрыла папку. Сверху оказалось ходатайство о пенсии. Там говорилось, что хоть Гатле и был в свое время классовым врагом, но многолетним трудом заслужил прощение и вполне достоин пенсии как по старости, так и по трудовому стажу. Бумагу эту подписал директор совхоза. Здесь же в папке лежали разные квитанции, свидетельство о сдаче двадцати голов оленей в фонд обороны, старые облигации.
— Бумажки рассматриваете? — с усмешкой спросил Гатле, вскинув голову, и вдруг выражение его лица переменилось.
— Хорошие бумажки, — спокойно сказала Маша.
— Кто ты такая? — прохрипел старик.
— Меня зовут… — она чуть помешкала, — Марией Ивановной.
— Нет, ты не Мария Ивановна!
— Кто же я? — вызывающе спросила Маша.
— Я знаю, кто ты, — упавшим голосом ответил старик и опустил голову. — У тебя на щеке мой знак…
Маше показалось, что на ее щеку упал огонек. Неужели в детстве перенесенная боль от раскаленного клейма отозвалась через три с лишним десятилетия?
— Значит, ты меня узнал?