Метка Каина
Шрифт:
Дэвид живо вскочил и быстро подошел к куче сумок и пакетов, сваленных в углу комнаты, за кроватью. Алая сумка «Кей-Март» бросалась в глаза среди этого жалкого хлама. Дэвид поднял ее и сунул руку внутрь: на дне он нащупал что-то бумажное, свернутое в трубку. Может, это какая-то карта?
Карты были детской страстью Дэвида, карты и атласы. И теперь, развернув лист, он понял, что держит в руках поистине прекрасный экземпляр.
Это была отличная старая дорожная карта, раскрашенная в благородные, элегантные цвета. Мягкие серые переливы показывали горы и предгорья,
Дэвид сел и принялся внимательно ее рассматривать. Пометки на ней были очень аккуратно сделаны синими чернилами: маленькие синие звездочки усеяли серые волны гор между Францией и Испанией. Еще одна одинокая синяя звезда украшала верхний правый угол карты. Она находилась рядом с Лионом.
Дэвид вопросительно посмотрел на деда.
— Это Бильбао, — сказал старик, и теперь было слишком очевидно, что он очень устал. — Это Бильбао… Ты должен отправиться туда.
— Что?!
— Лети в Бильбао, Дэвид. Пойди в Лесака. И отыщи Хосе Гаровильо.
— Не понял?..
Старый человек сделал последнее усилие; его глаза помутнели.
— Покажи ему… эту карту… А потом расспроси о церквях. Пометки на карте. Церкви.
— Но кто этот человек? Почему ты не можешь просто сказать мне?
— Это было слишком давно… слишком много ошибок, я не могу, не могу признаться… — Голос старика стал тише, он перешел в шепот. — Да и в любом случае… Даже если бы я тебе рассказал, ты бы мне не поверил. Никто бы не поверил. Даже тот сумасшедший старик. Ты бы сказал, что и я безумен, старый безумный дурак… потому ты должен сам все выяснить, Дэвид. Но будь осторожен… будь осторожен…
— Дед?..
Но его дед уже отвернулся и уставился в потолок. А потом, с пугающим выражением неизбежного, он еще раз глянул на внука, и его веки опустились. Старик погрузился в прерывистый сон, усиленный лекарствами.
Капельница с морфином уже почти опустела.
Очень долго Дэвид сидел рядом с дедом, наблюдай за тем, как тот тяжело вдыхает и выдыхает, ничего не осознавая. Потом встал и закрыл жалюзи; солнце над пустыней уже почти закатилось.
Дэвид посмотрел на карту, лежавшую на больничном стуле; он не имел ни малейшего представления, что она может означать, какова связь его деда с Бильбао или с церквями. Возможно, это было нечто вроде забытой мечты, вернувшихся юношеских воспоминаний, некое промежуточное состояние сознания… А может быть, это вообще ничего не значило.
Да. Наверняка это именно так. Все это было просто бредом умирающего старика, некий лишенный логики выброс расстроенного мозга перед окончательным распадом. Печально, однако, если это действительно так, то дед сошел с ума.
Мартинес сложил карту и сунул ее в карман, потом наклонился и сжал руку деда, однако старик никак не откликнулся.
С тяжелым вздохом Дэвид вышел в горячий летний вечер Феникса и сел во взятую напрокат «Тойоту». По городской автостраде он поехал к своему мотелю, где уселся смотреть футбольный матч по мексиканскому спутниковому каналу с ужасным качеством изображения, и компанию ему составили упаковка пива и пицца.
Его дед умер на следующее утро. Медсестра позвонила Дэвиду в мотель. Он тут же позвонил в Лондон, чтобы сообщить об этом друзьям, — ему просто необходимо было услышать какие-то знакомые, приятные ему голоса. Потом связался со своей конторой и продлил «отпуск» на несколько дней в связи с тяжелой утратой.
Лондонский босс отнесся к сообщению Дэвида явно с некоторой долей презрения, поскольку речь шла «всего-навсего о каком-то дедушке».
— У нас очень много работы, Дэвид, так что все это весьма, весьма некстати. Постарайся не задерживаться.
Заупокойная служба прошла в безлюдном крематории в другом пригороде Феникса, в маленькой часовне. А Дэвид оказался единственным действительно сострадающим человеком во всем здании. Еще показались две сиделки из хосписа, и на том все кончилось. Больше никого и не извещали. Дэвид уже знал, что больше у него в Америке нет родных — да и нигде в другом месте, если уж на то пошло, — но здесь это одиночество выглядело особенно подчеркнуто, ощущалось в особенности остро… по-настоящему безжалостно. Однако что он мог изменить? Поэтому Дэвид просто молча пребывал рядом с сиделками; они были вместе, но каждый сам по себе, в одиночестве.
И церемония была в равной мере суровая, аскетическая: по просьбе самого деда не было чтения соответствующих текстов, вообще ничего не было; звучала только запись какой-то экзотической мелодии, полной диссонансов, исполняемой на гитаре, — ее заранее выбрал сам дед.
Когда музыка закончилась, гроб покатился прямиком в пламя. Дэвид ощутил быстроту его движения, как удар в живот. Как будто старик отчаянно спешил убежать со сцены, стремясь ускользнуть из этой жизни — или же ему хотелось поскорее сбросить с себя некую ношу…
Днем Дэвид отправился в глубь пустыни, разыскивая какое-нибудь уединенное местечко, как будто надеялся разогнать свою грусть в этих пустынных краях. Под угрожающе штормовым небом он рассыпал прах между колючей грушей и терновым кустом. Постоял на месте около минуты, наблюдая за тем, как разлетается по ветру пепел, а потом пошел к машине. Когда Дэвид возвращался в город, в ветровое окно уже ударили первые капли дождя; к тому времени, когда он добрался до своего мотеля, разразилась настоящая пустынная гроза — изломанные арки молний то и дело проносились между черной землей и зловещими тучами.
Близилось время отлета. Мартинес начал укладывать вещи. А потом в его номере зазвонил телефон. Может быть, его бывшая подружка? Она то и дело звонила в последние дни: пыталась поднять ему настроение. Старалась выглядеть хорошим другом.
Дэвид снял трубку и ответил:
— Э-э?..
Но это была не подружка. Голос в трубке звучал с ярко выраженным американским акцентом.
— Дэвид Мартинес? С вами говорит Фрэнк Антонеску…
— Э-э… добрый день.
— Я адвокат вашего дедушки. И прежде всего должен сказать — я с большой грустью узнал о его кончине.