Методология экономической науки
Шрифт:
Ранее я сказал, что монетаристские работы Фридмена ставят методологию инструментализма с ног на голову, то есть сперва предсказывают, а потом объясняют. Хирш и де Марки в своем новом исследовании методологии Фридмена возражают против этого моего заключения: «Прагматический подход Фридмена фактически настолько интегрирует наблюдение и теоретизирование, что указывать какой–то порядок в непрерывном процессе исследования было бы не вполне корректно» (Hirsch A. and de Marchi N., 1990, p. 204). Конечно, они напоминают нам, что от большей части основного течения экономической мысли Фридмена отличает не только то, что он скорее отдает приоритет значимости для экономической политики, нежели аналитической строгости, но также его выраженная антипатия к множественной регрессии как основному методу подтверждения теоретических утверждений. Фридмен предпочитает полагаться на обширный массив фактов, исторических и эконометрических, часто проверяя результаты, полученные на основе одного набора данных, на других наборах. Усердное выведение гипотез из рационального, максимизирующего поведения экономических агентов с последующим тщательным статистическим подтверждением результатов, основанным на единственной выборке, — отнюдь не его конек [119] .
119
Сказанное ярко иллюстрирует жесткий обзор книги Фридмена и Шварц «Тенденции денежного обращения в Соединенных Штатах и Соединенном Королевстве» (1982), сделанный Хендри и Эрикссоном (Hendry D.F. and Ericsson N.R., 1991). За этим обзором, содержащим их собственный «обобщающий» подход к регрессионному анализу, последовал эффективный ответ Фридмена и Шварц (Friedman M. and Schwartz A.J., 1991, особ. р. 48—49).
Но и на этом проблемы не кончаются: существуют еще различные линии аргументации, составляющие монетаризм (см. Mayer Т., 1978). Есть (1) количественная теория денег, утверждающая наличие тесной причинной связи между изменением денежной базы и изменением уровня цен и подразумевающая стабильную функцию спроса на деньги, уровень выпуска, в основном или полностью определяемый реальными факторами, и экзогенное предложение денег, контролируемое правительством. Отсюда следует, что должной целевой переменной денежной политики является темп роста денежной массы, а не ставка процента. Затем есть (2) утверждение, что правило роста денежной массы, в соответствии с которым денежное предложение должно расти темпом, равным долгосрочному трендово–му темпу роста реального выпуска, будет более стабилизирующим, нежели любая дискреционная монетарная или фискальная политика. Убеждение в этом лежит в основе враждебного отношения Фридмена ко всем формам государственного вмешательства и его веры во внутреннюю устойчивость частного сектора. Наконец, есть (3) отрицание баланса (trade off) между безработицей и инфляцией (за исключением кратких переходных периодов) и утверждение о существовании реальной, вертикальной кривой Филлипса, которая может быть изменена только мерами, воздействующими со стороны предложения.
Оценить эмпирическую значимость всех этих многочисленных утверждений — непростая задача, и то, что никто до сих пор не попытался дать подобной всеобъемлющей оценки монетаризма, кое о чем говорит (впрочем, см. Cross R., 1982). С другой стороны, Фридмену делает честь, что он, в отличие от многих своих современников, никогда не страховал своих предсказаний бесконечными «если» и «но», облегчая оценку своих идей. В недавнем обширном очерке о количественной теории денег, который фактически представляет собой исторический обзор монетаризма, Фридмен заявляет: «Для большинства западных стран изменение темпа роста денежной массы вызывает изменение темпа роста номинального дохода через шесть или девять месяцев… Изменение темпа роста номинального дохода обычно сначала сказывается на выпуске, а не на ценах… Воздействие на цены, как и воздействие на доход и выпуск, распределено во времени, но наступает на 12 или 18 месяцев позже, так что общий лаг между изменением темпа роста денежной массы и изменением темпа инфляции составляет в среднем около двух лет… В краткосрочном периоде, который может длиться и три, и десять лет, изменения денежной массы влияют преимущественно на выпуск» и т. д. (Friedman M., 1987, р. 16—17). Можно было бы подумать, что такие заявления достаточно точны, чтобы позволить вынести более или менее однозначную оценку обоснованности монетаризма.
Как бы то ни было, существует много свидетельств в пользу того, что монетаризм I, фридменовского вида отслужил свое. По мнению Майера, которого еще не так давно назвали бы монетаристом, «отдельные наблюдения заставляют предположить, что, по крайней мере в Соединенных Штатах, число экономистов, считающих себя монетаристами или симпатизирующих монетаризму, уменьшилось. Не менее (если не более) серьезно, что монетаризм, похоже, уже не привлекает столько способных новых сторонников, как когда–то» (Mayer Т., 1990, р. 61). Майер выдвигает целых четыре объяснения тому, что называет «закатом» монетаризма, наиболее важным из которых является неспособность монетаристов эмпирически подкрепить свои основные гипотезы. Во–первых, нельзя не считаться с тем фактом, что спрос на деньги в США в 1970–е годы начал расти гораздо медленнее, чем можно было бы ожидать на основе тенденций прошлого, а в 1981—1982 гг. произошло неожиданное ускорение (Laidler D.E.W., 1985, р. 146—151; Judd J. and Scadding J., 1982; Roley V.V., 1985). Вне зависимости от определения денег, скорость их обращения в 1980–е годы и в США, и в Великобритании была менее стабильна, чем когда–либо ранее (Mayer Т., 1990, р. 70—76), а ведь устойчивая функция спроса на деньги, или, что почти одно и то же, постоянная скорость
обращения денег, безусловно, является центральной идеей всей монетаристской программы. Неспособность предсказать скорость обращения денег начиная с 1982 г., несомненно, явилась главной причиной, по которой правительство Тэтчер прекратило попытки таргетирования денежного предложения в 1985—1986 гг., ставших вершиной политического влияния Фридмена в Уайтхолле (Goodhart С, 1991, р. 94—100). Аналогично, в способности Федеральной резервной системы контролировать денежные агрегаты Ml, M2 или МЗ стали все больше сомневаться после так называемого «монетаристского эксперимента» 1979—1982 гг. (Mayer Т., 1990, р. 81—84).
Во–вторых, ныне признана несостоятельной упоминавшаяся выше атака на «упакованное в одно уравнение» кейнсианство, которую в 1963 г. предприняли Фридмен и Майзелман, а столь же простое сент–луисское уравнение 1968 г., предложенное Андерсеном и Джорданом, подверглось резкой критике. (Mayer Т., 1990, р. 76—77). В–третьих, тезис об экзогенности денежного предложения в поворотных точках деловых циклов, который привел Фридмена и Шварц к спорному заявлению, что ФРС вызвала «Великую депрессию» 1930–х годов, все–таки не имеет достаточного исторического подтверждения (см. Temin P., 1976, особ. р. 174—178; Fearon P., 1979, р. 36—39). И, наконец, в–четвертых, мы можем наблюдать
В другом месте я уже рассказывал историю кривой Филлипса и естественного уровня безработицы (ЕУБ) (Blaug M., 1985, р. 678—688, 695—696), поэтому здесь лишь отмечу, что сегодня, как никогда раньше, экономисты сомневаются в существовании четкой вертикальной кривой Филлипса, соответствующей ЕУБ, и, в особенности, в стабильности этой связи. Никто не отрицает, что существует некоторый уровень безработицы, ниже которого давление спроса вызовет рост цен, так что в идее ЕУБ, независимо от терминологии, все же что–то есть. Вопрос в том, не является ли естественный уровень безработицы скорее тонкой полосой, чем линией, и не сдвигается ли он с каждым изменением в институтах, касающимся рынка труда и схем ценообразования фирм. Центральный вывод из гипотезы Фридмена о естественном уровне безработицы состоял в том, что любая попытка правительств снизить уровень безработицы ниже ЕУБ просто вызовет постоянный ускоряющийся рост темпа инфляции; именно так он объяснял причины имевшей место в 1970–е годы «стагфляции» — одновременной безработицы и инфляции. Далее, поскольку ЕУБ был единственным уровнем безработицы, при котором ожидаемый темп инфляции равнялся фактическому, метод борьбы с инфляцией заключался в том, чтобы держать производственные мощности незагруженными, а безработицу высокой столько, сколько требуется для того, чтобы убедить людей пересмотреть свои инфляционные ожидания в сторону постоянно падающего темпа инфляции. Подобный период высокой безработицы, обещал Фридмен, не должен длиться очень долго: в худшем случае, как мы видели, два года (а при некоторых обстоятельствах — три) — вот все, что требовалось для полного возвращения к ЕУБ. Правительство Тэтчер в 1980–е годы подошло к практической проверке этой смелой гипотезы настолько близко, насколько это вообще возможно для любой политики. Тот факт, что, несмотря на десять лет дефляции, уровень безработицы в Великобритании не снизился ниже 8%, а пять лет из десяти держался на уровне выше 10%, сильно повлиял на крах монетаристских экспериментов в этой стране. Правительство США таких «критических экспериментов» никогда не проводило, но, как известно, хорошая слава лежит, а дурная сама бежит.
Еще один гвоздь в крышку гроба монетаризма забило осознание по обеим сторонам Атлантики той закономерности, что статистические оценки ЕУБ следуют за прошлыми уровнями безработицы, поднимаясь и опускаясь вслед за ними; говоря модным теперь физическим языком, ЕУБ демонстрирует «гистерезис»: он зависит от пути, который привел нас к нему (Cross R., 1991). Это значит, что чем выше доля долгосрочных безработных в их общем числе, тем больше доля рабочей силы, ставшей неинтересной для нанимателей в силу потери ей навыков и рабочих привычек. Реальное ли это явление или просто статистический артефакт, все еще остается открытым вопросом, но это подрывает представление о ЕУБ как прочном основании, способном служить опорой в антиинфляционной политике.
Сказанное приводит нас к следующему этапу монетаристской саги — к новой классической макроэкономике, или теории рациональных ожиданий (РО). После устойчивой инфляции 1970–х годов стало трудно отстаивать механизм адаптивных ожиданий, согласно которому люди постоянно недооценивают фактический уровень инфляции. Безусловно, рациональный экономический агент стал бы формировать ожидания цен на основе всей доступной информации, прошлой или текущей, включая заявления о планируемой политике. Не правда ли? Короче говоря, все систематические и предсказуемые элементы, влияющие на темп инфляции, скоро становятся известны и будут включены в ценовые ожидания, и это парадоксальным образом означает, что в среднем ожидаемые людьми цены будут равны фактическим. Конечно, экономика подвержена случайным, непредвиденным «шокам» — неожиданным изменениям вкусов, новым технологическим открытиям, природным катастрофам и т.д., — что приводит к ошибкам в прогнозах, для коррекции которых требуется время. Лишь одни эти шоки и являются причиной мгновенного возникновения краткосрочных кривых Филлипса. Но в отсутствие шоков в экономике всегда будет действовать вертикальная долгосрочная кривая Филлипса, то есть ЕУБ Фридмена. Неудивительно, что теорию РО назвали новой классической макроэкономикой, поскольку основной вывод из РО состоит в том, что кейнсианская стабилизационная политика может влиять на номинальные переменные вроде темпа инфляции, но бессильна в отношении реальных переменных, таких как выпуск и занятость.
Соблазнительно было бы отвергнуть революцию РО как использующую нереалистичные предпосылки. Вы действительно хотите, чтобы мы поверили, что частные агенты имеют такой же доступ к экономической информации, как и государственные органы, или что их издержки на обработку информации одинаковы? Можно ли всерьез утверждать, что потребители, например на рынке недвижимости, имея дело с невероятным разнообразием противоречивой информации, формируют свои ожидания будущих цен на жилье так же, как профессиональные трейдеры на финансовом рынке формируют ожидания будущих процентных ставок? Но систематические ошибки прогнозов на любом рынке, как указывают теоретики РО, создают возможность получить прибыль, предоставляя информацию, которая улучшит частные прогнозы до точки, где все ошибки будут чисто случайными. Убедителен этот ответ или нет, к делу не относится. Было бы серьезной методологической ошибкой судить новую классическую макроэкономику лишь на основе реализма, или правдоподобия, ее предпосылок. История науки (и экономической теории) полна мощных, влиятельных и долгоживущих теорий, основанных на предпосылках, которые стали считать правдоподобными лишь в результате долгого повторения. В конце концов, нас едва ли беспокоит абсолютная неправдоподобность гелиоцентрической теории солнечной системы: почему мы не падаем с Земли, если она движется вокруг Солнца со скоростью 1000 миль в час? Галилей потратил много страниц своего «Диалога о двух главных системах мироздания» (1632), отвечая на все продиктованные здравым смыслом того времени возражения против идеи вращающейся вокруг Солнца и своей оси Земли, но теперь мы просто принимаем это как данность. Реализм, или правдоподобие, предпосылок — это глубоко субъективная и исторически обусловленная причина для того, чтобы отвергнуть какую–либо теорию.