Меж трех времен
Шрифт:
Где же он был все это время?
«Мы встретились с ним - что было счастливой случайностью, потому что на самом деле мы не искали его, - после двух лет чудесных, но разочаровавших его приключений в дебрях Азии и по всей Африке. Он повидал Конго и Евфрат, Ганг и Нил, Янцзы и Енисей; он поднимался в горы Абиссинии и Сиама, Тибета и Афганистана; он не раз охотился в джунглях, и на него не раз охотились низкорослые темнокожие туземцы, не говоря уж о множестве мелких стычек, выпавших ему в городах и поселениях Востока...» Но: «Нигде не нашел он и следа Романтики».
Однако: «К искреннему своему изумлению узнал он, что где-то далеко на мерцающем востоке есть страна, которая зовется Граустарк». И, добравшись до Граустарка, он вскоре разговорился со стариком, который вдруг горделиво выпрямил согбенную спину. «Я королевский
Понимаю. Это, наверно, традиция.
«Мой прадед ковал клинки для принцев столетие назад. Сын мой будет ковать их после того, как я сойду в могилу, а затем ремесло перейдет к его сыну. Я, сэр, выковал дивный клинок с золотой рукоятью и ножнами, и маленький принц носит его по торжественным дням. Два года ушло у меня на этот клинок, и нет равного ему по красоте... Рукоять его усыпана рубинами и брильянтами, которые стоят 50.000 гаввос...»
Пару страниц спустя Тракстон Кинг встречает «юную девушку поразительной красоты», и «в глубине его впечатлительного разума росла отчетливая надежда, что это дивное юное создание с мечтательным взором - не простая продавщица. В один краткий миг встречи ощутил он в ней внешность и осанку истинной аристократки».
Что ж, я не стал читать книгу от корки до корки, но что скажете вы о такой истории? Она не слишком похожа на то, что нам показывают по телевизору, но разве от этого в нее меньше верится? В конце концов, разве автомобиль действительно может воспарить над гребнем холма в десяти метрах над асфальтом и, пролетев по воздуху, приземлиться на все четыре колеса без малейшего ущерба? Романы о Граустарке пользовались бешеным успехом в первые годы нашего столетия, но я не думаю, чтобы люди, читавшие их, относились к ним более серьезно, чем мы относимся к большинству произведений современной развлекательной индустрии. Закрыв эту книгу - я сидел тогда на скамейке Центрального парка, откуда виден был отель «Плаза», - я посмеивался, но тем не менее думал, что мне понравились бы люди, которым нравился Тракстон Кинг. Но неужели и в самом деле «простые продавщицы» - низшие существа по сравнению с «истинными аристократками»? И 1912 год был временем, когда еще жили социальные предрассудки, ничем не потревоженные и никем не искореняемые?
Люди, которых я искал, читали не только легкий развлекательный хлам - они читали и Эдит Уортон. И в книге «Дом веселья», которую я начал читать как-то утром в своей комнате после завтрака в кафе, молодая женщина двадцати девяти лет ожидает на вокзале Грэнд-сентрал (мне пришлось сделать паузу и напомнить себе: это не нынешний Грэнд-сентрал, а небольшое кирпичное здание, которое знали мы с Джулией) поезда, которого все нет и нет. Она встречается со знакомым молодым человеком и принимает его приглашение выпить чаю в его квартире, неподалеку от вокзала. В квартире: «Лили со вздохом опустилась в одно из потертых кожаных кресел.
– Как же это приятно - иметь собственную квартиру, целиком в своем распоряжении! Что за несчастье быть женщиной!»
Молодой человек отвечает:
«- Но ведь известно, что даже женщинам бывает доступна привилегия отдельной квартиры.
– О да, гувернанткам... или вдовам. Но не девушкам, бедным, несчастным девушкам на выданье!»
Она уходит из квартиры, «но едва она вышла на тротуар, как наткнулась на лощеного человечка с гарденией в петлице, который приподнял шляпу и удивленно воскликнул:
– Мисс Барт! Как?.. это вы? Вот уж не ожидал. Такая удача!
– сказал он, и она заметила, как поблескивает искорка любопытства в его глазах под морщинистыми веками».
Она отвечает на приветствие - мужчину зовут мистер Роуздэйл - и «мистер Роуздэйл разглядывал ее с интересом и одобрением. Это был пухлый цветущий человечек, рыжеволосый еврей в щегольском костюме английского покроя».
Она чувствует, что не должна говорить о своем визите в квартиру молодого человека, и вместо этого говорит, что была у портного. Но мистер Роуздэйл, оказывается, знает, что в этом доме нет никакого портного: он владелец дома и ему известно, что все жильцы здесь молодые холостяки.
Она подзывает такси и по дороге на вокзал размышляет: «Отчего девушке приходится так дорого платить за малейшую попытку отойти от заведенного порядка? Почему невозможно совершить естественный поступок, не пряча его за завесой искусственных оправданий?» Она «досадовала» на самое себя, потому что «так просто было бы сказать Роуздэйлу, что она пила чай с Селденом! Уже одно то, что она заговорила вслух об этом событии, подчеркнуло бы полную его невинность». Ей следовало бы также принять предложение мистера Роуздэйла проводить ее до вокзала, поскольку «уступка могла бы купить его молчание. Со свойственной его племени точностью в оценке ценностей он счел бы, что прогулка в многолюдное послеобеденное время по платформе в ее обществе была бы для него недурственной прибылью, как бы выразился он сам. Он знал, конечно, что в Белломонте будет вечеринка, и без сомнения включал в свои расчеты возможность того, что его примут за одного из гостей миссис Тренор. Мистер Роуздэйл находился еще в той стадии восхождения по ступенькам светской лестницы, когда для него еще было весьма важно производить подобное впечатление».
Узнал ли я из этих строк больше о чувствах, мыслях, убеждениях людей 1912 года? О женщине, написавшей эту книгу? Не сомневаюсь.
Я читал книги, газеты, пока наконец как-то утром не понял, что ничего нового больше из них не извлеку. Какое-то время я читал журналы, затем отправился посмотреть старые фильмы, которые мне показывали два дня подряд в крохотной студии Музея современного искусства - этот просмотр устроил для меня Рюб. Удобно развалившись в кресле, я смотрел старые ленты, которые редко отличались качеством изображения - по большей части это были копии с копий. Но в этих старых фильмах двигались и жили настоящие люди 1909, 1910, 1911, 1912 и 1913 года. Я смотрел, как по странно выглядевшему Бродвею катится давно исчезнувший с улиц трамвай, видел, как он останавливается, как раскладывается лесенка, и женщины осторожно подбирают подолы доходящих до щиколоток юбок, чтобы спуститься по ступенькам. Видел, как бегут рысью кони, как, устав, они переходят на шаг. Прохожие пересекали улицу, и какой-то мужчина почти бегом скрылся с экрана, торопясь по делам, о которых уже никто не вспомнит. В беззвучной темноте студии я напоминал себе, что все эти картины, движущиеся передо мной на экране, когда-то были реальными. И старался восполнять недостающие звуки и цвета: трамвай, к примеру, был красным.
Еще были стереоснимки в Музее Нью-Йорка - по большей части четкие, ясные, детальные. И с их помощью я разглядывал город 1912 года - сверху, со зданий различной высоты я смотрел на Центральный парк, на гавань, на реку. И видел Нью-Йорк с его высокими - но еще не настолько высокими - зданиями; Нью-Йорк, в котором еще довольно было простора и воздуха, который весь еще был пронизан солнцем. Время от времени на некоторых снимках я замечал клубочки дыма, поднимавшиеся из отдушин на крышах, и в это раз и навсегда застывшее мгновенье исчезнувший город прошлого становился вдруг реальным.
Рюб звонил мне два-три раза на исходе дня, когда наверняка мог застать меня в номере. В первый раз он предложил поужинать вместе, но я отказался: процесс отделения от настоящего уже начался, и лучше всего было оставаться в одиночестве. Как-то он позвонил утром, прежде чем я спустился позавтракать - ему потребовались мои размеры одежды и обуви.
Однажды утром - моросил дождь, и я шел по западной стороне Пятой авеню, держась поближе к частичному укрытию, которое предлагали деревья Центрального парка, - я отправился в музей «Метрополитен» на открытие новой выставки. И весь остаток утра и еще три часа, не считая обеда в ресторанчике музея, я бродил между стеклянными витринами и разглядывал манекены в нарядах, сохранившихся с 1910-1915 годов. Там, за стеклом, так маняще близко были кусочки реальности первых лет нашего века - настоящие нитки и пуговицы, вытканная в те годы ткань; глянцевито и тускло блестели меха, и победно сверкали искусственные украшения; там были настоящие перья и реальные краски. По фотографиям, рисункам, фильмам я уже знал, какие шляпы носили женщины в 1912 году; но здесь эти шляпы были настоящими. Громадные колеса-поля, прикрывавшие плечи; шляпы из полотна, соломки и даже меха; простые и украшенные искусными складками и извивами ткани, усыпанные искусственными драгоценностями, усаженные цветами и фруктами. Некоторые шляпы были без полей, зато с немыслимо высокой тульей, и одну из них увенчивала по бокам пара настоящих птичьих крылышек. Не принадлежала ли эта шляпка когда-то Голубиной Леди?