Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен
Шрифт:
— Точно! И он очаровательно играет!
Франциск очарователен?
— По крайней мере, ваша сестра так полагала, — осуждающе произнес я.
Анна вздрогнула и опустила глаза.
— Да, по-моему, она восхищалась им, — сказала она, помедлила и добавила: — И у нее имелся большой выбор для сравнения.
— Вероятно, как и у вас, — бросил я. — Впрочем, вам теперь придется искать сравнений на наших берегах.
Вот так я едва не выдал свои чувства. Ее присутствие, ее близость воспламенили
— Если только… вы сами не подпали под чары Франциска…
Я должен узнать это немедленно, очень важно сразу все выяснить. Я не мог удержаться от завуалированного вопроса, неизвестность невыносима…
— Нет. Мне известно лишь то, что говорила Мария.
Мария? Она что-то рассказывала сестре? Я порадовался, что не стал больше встречаться с ней после первого года ее замужества. Разве благовоспитанная дама будет делиться интимными подробностями? Развратница, только развратница!
— Я совершенно неопытна в подобных делах, ваша милость, — скромно проронила Анна. — И нуждаюсь в наставнике.
Никаких сожалений о Перси, с которым она самовольно обручилась?! Даже в тот момент меня поразило ее непостоянство. Но я сразу отбросил нежеланную мысль. Более того, я нашел ей оправдание. «Вот, — сказал я себе, — это доказывает, что она не любила его по-настоящему».
— Я могу научить вас, — без обиняков заявил я.
— Когда? — с равной смелостью поинтересовалась она.
— Завтра. Давайте встретимся…
Ох, где же нам встретиться?
— …на музыкальной галерее Большого зала…
Когда же Екатерина отпускает ее?
— …в четыре часа пополудни.
Любимое время для любовных приключений. Именно тогда менестрели заканчивали репетиции. Анна ловко высвободила руку и присела в реверансе.
— Благодарю вас, ваша милость, — беспечно сказала она и ушла.
Ее походка навеяла мимолетное, но неприятное воспоминание о ловко ускользающей темной змее, которую я однажды увидел под стенами элтамского сада…
Завтра может начаться новая жизнь. Завтра.
Придворные в ожидании собрались вокруг меня, на их лицах поблескивали серебряные маски. Мы продолжим бал… да, будем плясать целую ночь. Пусть Уолси прикажет принести новые факелы!
Галерея менестрелей была темной и совершенно уединенной. Сюда не проникали солнечные лучи, что падали из длинного ряда окон и освещали Большой зал, к стене которого она примыкала. Впрочем, Анне нечего было бояться яркого дневного света. Молодость делала ее безупречной.
Я пока еще не решил, чем заняться с ней. Да, несомненно, мне хотелось, чтобы она стала моей любовницей. И после страстных объятий… Как ни странно, я думал о близости больше ради Анны, чем ради себя. Я не нуждался в таком подтверждении нашей связи, поскольку ощутил духовное родство с Анной в тот самый момент, когда впервые увидел ее в Хэмптон-корте, — странное притяжение возникло мгновенно. И поэтому физическое соитие могло стать важным именно для нее. Женщины так нуждаются в определенности. Без этого она не считала бы наши отношения прочными.
Я пребывал в волнительном ожидании. Гнездышко (пустующее со времени постепенного расставания с Марией Болейн) уже привели в порядок. Я приказал вымыть, проветрить и обновить его, а также застелить кровать лучшими простынями, отделанными брюссельским кружевом. Через полчаса я приду туда с Анной… а через час мы начнем нашу совместную жизнь. Чем бы это ни обернулось, к чему бы ни привело…
Ожидание затягивалось. Под окнами Большого зала постепенно меняли очертания прямоугольники света. Солнце садилось, и они удлинились до узких полос, а потом выцвели и исчезли. Зал погрузился в туманный полумрак.
Анна не пришла. Она нарушила наш уговор.
Может, Екатерина задержала ее. Она вдруг понадобилась королеве для какой-то церемонии. Не исключено, что та прониклась к своей фрейлине симпатией и пожелала сделать своей наперсницей.
Анна настолько располагала к себе, что это казалось вполне вероятным.
Я уже собирался спуститься по узкой каменной лестнице, но тут ко мне робко приблизился паж.
— Мне велели передать послание, — с запинкой произнес он, после чего протянул письмо, поклонился и поспешно ретировался.
Я развернул листок.
«Ваша милость, — гласило оно. — У меня не хватило смелости прийти на нашу встречу. Я опасаюсь за свое целомудрие. Нэн де Болейн».
Она бережет целомудрие? Боится? Да она меня дразнит! Она же призналась, что могла бы предаться разврату с художниками в их каморках! А короля она остерегается! Бред! Она готова отдаться любому пачкуну, но только не Генриху!
Согласившись прийти сюда в условленное время, она заставила меня ждать! И вместо того, чтобы явиться, прислала пажа! Словно сочла ниже своего достоинства произносить вслух столь неприятные вещи. Видно, я сам был ей неприятен. Я, король!
Через две недели я избавился от Анны. Она уехала обратно в Хевер. Мне не составило труда удалить ее от двора: всего-то написать распоряжение, поставить свою подпись, присыпать песком и запечатать. По велению монарха подданные отправляются туда, куда он сочтет нужным, и выполняют любые его поручения. Но, видит Бог, я не имел власти над женой, дочерью и воображаемой любовницей. О женщины! Они правят нами весьма искусно, почти незаметно и чрезвычайно ловко.
XXXVI