Между двух миров

Синклер Эптон Билл

— Видно, что они культурные люди, — сказал Ланни. — Они так хорошо держатся.

— Рада бога, будь осторожен! — воскликнул а мать. — Нет ничего опаснее, чем женщина, несчастная в замужестве. Помни, что она такого же возраста, как твоя мать.

Ланни усмехнулся. «Такого же возраста, какой соглашается признать моя мать..

V

Для Бьюти Бэдд настала беспокойная пора. Ее драгоценный отпрыск — это сокровище, этот завидный жених, отлучался из дому в самые неподходящие часы и довольствовался тем, что заявлял потом: «Я был у мадам де Брюин». Если Бьюти спрашивала:

«Что вы делали?» — Он отвечал: «Играли Дебюсси». Это мог быть, впрочем, и Шабрие, или Цезарь Франк, или де Фалла — все они были для Бьюти на одно лицо. Или же он говорил: «Мы читали Расина». А иногда это был Роллан или Метерлинк. Бьюти знала, что так продолжаться не может — рано или поздно будет взрыв, о котором страшно и подумать. Но что могла она сказать — она, у которой в доме был молодой любовник! Неужели это была утонченная форма кары, изобретенная каким-нибудь гневным богом или дьяволом, который надзирал за представителями избранного общества и их жизнью?

Бьюти больше не могла терпеть, она должна была поговорить с Ланни. Она вошла в его комнату, торжественно закрыла дверь, уселась рядом с ним и заглянула ему в глаза. — Ланни, скажи мне честно!

— Что, дорогая?

— Ты влюблен в Мари де Брюин?

— Господь с тобой! — воскликнул Ланни. — Она славный человек и очень умная женщина. С ней приятно беседовать.

— Но, Ланни, это игра с огнем! Мужчины и женщины не могут…

— Забудь об этом, — сказал он, — она для меня вторая мать.

— Не довольно ли одной?

— Ты лучшая из матерей; но ты не читаешь книг, которые я читаю, и не играешь вещей, которые я играю.

— Если ты захочешь, Ланни, я тоже могу.

— Сохрани тебя бог! Для тебя это будет тяжкий труд, это испортит тебе нервы и, может быть, даже цвет лица. Разреши мне иметь подсобную мать и не ревнуй.

— Это не ревность, Ланни. Я беспокоюсь о твоем будущем.

— Уверяю тебя, что беспокоиться нечего, — решительно возразил он. — Она в самом деле честная женщина, хоть теперь это и редкость, как ты сама знаешь.

— Но, Ланни, это противно человеческой природе, у вас непременно выйдет роман.

— Пока я еще об этом не думал, дорогая, но если ты настаиваешь, я поговорю с ней. — На лице его была усмешка.

Но Бьюти было не до смеха.

— Что ты, что ты! — отшатнулась она.

Она прекратила разговор. Но как она ненавидела эту коварную интриганку. «Честная», как же! Женщину создал сатана! Эта особа прекрасно знает, что Ланни наивен и мягкосердечен — вот она и кокетничает «печалью». «Господи! — думала Бьюти. — Как будто у меня мало печалей! Но я улыбаюсь, я стараюсь быть веселой; я не брожу с плаксивым видом, не вздыхаю, не читаю стихов и не декламирую их, закатывая глаза! Боже мой, что за дурачье эти мужчины!»

VI

Встревоженная мать, хотя и действуя с наилучшими намерениями, заронила искру в пороховой погреб. Ланни задумался над ее словами. Может ли быть, чтобы он влюбился в Мари де Брюин? Каково это будет — любить ее? Природа не замедлила ответить: горячее чувство наполнило сердце Ланни, в котором теперь всегда присутствовал ее образ — ее доброта и приветливость, ее красота, не сразу замеченная, но постепенно им завладевшая.

Он решил, что если еще не любит ее, то легко может полюбить. Да почему бы и нет?

Эта мысль так занимала его, что он не мог не заговорить с ней о родившемся в нем чувстве. Он с нетерпением ждал часа, когда старая дама обычно уходила в школу кормить сирот, детей солдат, погибших на войне; Мари ходила туда не так часто — может быть, потому, что она предпочитала общество Ланни обществу детей-сирот.

Они были одни в маленькой гостиной; Ланни сидел в глубоком кресле, согнувшись и упираясь локтями в колени. — Послушайте, Мари, — сказал он. — Меня интересует одна мысль. Я хотел бы знать, можем ли мы полюбить друг друга?

— Ланни! — крикнула она.

Он видел, что она взволнована.

— Вам никогда не приходила в голову такая мысль?

Она опустила глаза. — Приходила, — прошептала она. — Я думала об этом, но надеялась, что вы не думаете.

— Почему?

— У нас такая хорошая дружба.

— Конечно, но разве нельзя быть и друзьями и влюбленными? Это была бы двойная радость.

— Нет, Ланни, — это погубит все.

— Почему, ради бога?

— Вам не понять…

— Я постараюсь. Можете вы откровенно ответить мне на несколько вопросов?

— Хорошо. — Голос ее был слаб, словно она заранее знала, что вопросы будут мучительны.

— Любите вы хоть сколько-нибудь вашего мужа?

— Нет.

— Чувствуете вы какие-нибудь моральные обязательства по отношению к нему?

— Дело не в этом, Ланни.

— А в чем же?

— Это трудно объяснить.

— Постарайтесь.

— Я отдала этому человеку свою душу и родила ему двух сыновей, а потом я открыла, что он отвратителен.

— И вы решили, что всякая любовь отвратительна?

— Нет, не то. Я решила, что не опущусь до его уровня. Я буду исполнять свой долг, хотя он и не исполняет своего.

— Что же вы, вроде индийской вдовы, которая всходит на костер, когда сжигают тело ее мужа?

— Нет, — сказала она опять еле слышно. Сравнение было несколько преувеличенным.

Ланни тщательно продумал то, что решил сказать ей. Он не хотел увлекать ее помимо ее воли, он обращался к ее разуму. Он заговорил медленно и точно, словно произнося заученную речь. — Если бы я полюбил вас, то любил бы всей душой, всем существом. Это была бы чистая и честная любовь, которой вам не пришлось бы стыдиться. Я был бы внимателен и нежен, и вы могли бы не бояться горестных сюрпризов. Я уверен, что вы могли бы сделать меня счастливым, да и я надеюсь дать вам хоть немного счастья. Я прогнал бы тяжелые мысли, которые вас терзают; я любил бы нас так, что ваше лицо перестало бы быть маской скорби.

— Неужели я произвожу такое впечатление? — спросила она, неприятно задетая.

— Такой вы показались мне, когда я увидел вас у миссис Эмили. Но с тех пор магия любви уже сделала свое дело. Ведь вы любите меня немножко?

— Да, Ланни, — прошептала она.

— Ну, тогда выбирайте — великое счастье или великая мука! Что вы изберете?

— И вы думаете, что мы имеем право поступать, как нам нравится?

— Я думаю, что наша с вами жизнь очень важна для нас, но больше никого на свете не касается.