Между двух революций. Книга 3
Шрифт:
Я, переживший огромное разуверение в «мистерии» человеческих отношений, в «коммуне» творцов и в «религии жизни», вне социального переворота, теперь видел лозунги моего вчера, побиваемые петербуржцами, в искалеченном виде.
В 1903 году я писал: новаторы должны верить в то, что у них «вырастут… крылья и понесут над историей» («Арабески», стр. 238);40 в 1904 году и я ждал мистерий: «драма переходит в мистерию» («Арабески», стр. 141);41 но мечты поколебались во мне; ставка была на «мистерию человеческих отношений» (моих к Щ.): «Когда я один, родственные души посещают меня…» («Луг зеленый», стр. 3-16);42 статья «Луг зеленый» — письмо к Щ. через голову читателей; мистерия — только любовь; но обманутый и в мистерии моих человеческих отношений, я в 1906 году бью по всему фронту: «вот уж воистину гора родила мышь» («Арабески», стр. 321);43 в 1907 году пишу того крепче: «мы… пять лет… назад говорили… о мистерии… На слова эти, вами произнесенные, мы… ответим веселым смехом… Оставьте нас, Иван
Я волил ясности, четкости, трезвости, самоограничения, самопознания; а видел преодолевателей символизма:
«Когда дразнят нас многосмысленным лозунгом… нам все кажется, что одинаково нас хотят сделать утопистами и в области политики, и в области эстетической теории»; [ «Луг зеленый», стр. 4846] я указывал: символисты «хотят трезвой теории;…только упорный ряд исследований подведет под эстетику твердый фундамент» [Там же, стр. 4947].
С этого времени почти в каждом номере «Весов» — моя передовица: «На перевале»;48 она — звук камертона к статьям и рецензиям «Весов». Два года выпыживал передовицы я: часть их вперемежку с фельетонами, игравшими ту же роль, составили половину «Арабесок»: двадцать восемь номеров «На перевале», двадцать три номера «О писателях»; каждый — продиктован тактикой; присоедините: тринадцать статей «Арабесок», одиннадцать — книги «Луг зеленый», четырнадцать «Символизма», ряд неперепечатанных фельетонов, рецензий, — и вы получите материал усилий бороться за лозунги, которые были выводами из теории, отработанной в голове, но не в трактате; каждая статья — била в цель, заостряя тенденцию; нынешним читателям не видна тогдашняя злоба дня; в выборе тем не было ничего от полета; теоретические рассуждения подводились под «данный случай»; отсюда — скривленность и утрировка многих статей; я их обтесывал, как дреколья; они — люты и субъективны; для понимания их необходим комментарий; нынешний читатель недоумевает: по адресу Городецкого разражается Белый: «Разве подозревают… эпигоны символизма… что вопрос о ценностях в школе Риккерта и Ласка становится центральным вопросом и символизма» [ «Арабески», стр. 266] (1907 г.);49 по адресу Блока: «Этого достаточно, чтобы пригласить их в Марбург к Когену… мы хотим… не парок бабьего лепетанья» [Там же, стр. 272] (1907 г.)50. Тастевен же из «Золотого руна» кричал: «Белый стал неокантианец!»51 «Неокантианец» одновременно писал: «Кант… был восьмым книжным шкафом среди семи шкафов своей библиотеки… Может ли книжный шкаф обладать личным творчеством?.. Кант отравил синильной кислотой интеллигибельную вселенную…» [Там же, стр. 215] (1908 г.)52.
И приглашение учиться у Канта, и фига в нос Канту — тактика; в первом случае — фига Городецкому; во втором случае она отослана московским неокантианским кружкам. Действительное отношение к Канту — холодное уваженье к противнику, которого надо знать, чтоб с ним справиться; почему я на Канта напирал? Потому что тогдашняя философская молодежь «кантианила»; возражения Канту мои формулированы в книге: «Гете в мировоззрении современности» (1916)53.
Тактика заставляет меня умалять Достоевского в борьбе с «достоевщиной»: и я пишу: «К Гоголю и Пушкину — этим первоистокам — …должны мы вернуться, чтобы спасти словесность от семян тления и смерти, заложенных в нее инквизиторской рукой Достоевского» [ «Арабески», стр. 93] (1906);54 Мережковский, Гиппиус, Волынский, Розанов — в ужасе55.
Примеры — к тому, чтобы стало ясно, до чего я был тенденциозен: «Все — для момента». А момент — нанести больнее удар «врагу», подрывавшему символизм; в преувеличениях я оставался искренним; и мне доставалось: и справа, и слева, и сверху, и снизу. Я ставил на карту себя; забывал о себе, дебатируя, уча курсисток, строча, изнемогая в Обществе свободной эстетики, чтобы поддержать Брюсова.
Таким я стал, вернувшись из-за границы: сухим, озлобленным, фанатичным, утратившим все, кроме мира идей и утопий о нашей фаланге бойцов за «дело»; мания самоубийства не была изжита; я не бросился в реку; но разве не самоистязательством выглядели два года, убитых на споры в сплошном дымогаре, без радостей жизни! Я боролся с «огарками», но не боролся с окурками; и не было у меня критика-друга; Блок, Брюсов, Мережковский, Бальмонт — выносились критикой в свет; о Белом же только знали, что он — сгоревший талант. Но я не жалею о полемикой раздавленных творческих книгах; я прошел спартанскую школу и раз навсегда излечился от жажды известности, которой когда-то избаловали меня; нашелся-таки человек, понявший честность моих мотивов; он пришел ко мне: пожать руку; это был… Гершензон.
Не могу не охарактеризовать в двух словах костяка платформы, которую я проводил в «Весах»; она виделась мне «Прекрасной Дамой»; «реальная дама» ведь оказалась… «картонного»56.
Платформа символизма 1907 года
Каждому тезису моей литературной платформы посвящены статьи, выступления, беседы; но она не была мною сжата в параграфы; ее база — теоретические представления о символизме как мировоззрении, не сливаемом с идеализмом, метафизикой, механическим
У ученых второй половины XIX века науки — несвязуемые «логии»; догматическая философия обладала принципом; но «догматическая философия погибла до Канта»; [ «Символизм», стр. 2157] «мы видели крах метафизики»; [Там же, стр. 94] «смена философских теорий ныне — смена терминологий» [Там же, стр. 10758]; философия возможна лишь как теория знания, насквозь критичная; вне критицизма и понятия наук пусты; «смешны… решения проблемы причинности путем подстановки понятий вроде энергии, силы»; [Там же, стр. 55] не удовлетворяют и системы синтетизма: «система распадалась за системой»; [Там же, стр. 51] частные науки порой заменяли теорию знания: «философию… превращали в историю… психологию и даже в термодинамику… Ответы были ответами методологическими»; [Там же, стр. 50–5359] отклонив догматизм, метафизику, позитивизм и механизм, я отклонял и психологизм: «психология… оказалась… химерой»: [Там же, стр. 48] границы ее, с одной стороны, — «предельные механические понятия и… познавательные формы» — с другой [Там же, стр. 44] («О границах психологии»); «механические… понятия оказываются в зависимости от данных гносеологического анализа» [Там же, стр. 4360], вне которого сама наука — «систематика… незнания»; [Там же, стр. 56] таков мой ответ пробабилизму (Дюбуа-Реймон, Пуанкаре и т. д.), который чуждается «общечеловеческого обоснования»; [Там же, стр. 54] «теория знания… введение… к миросозерцаниям» [Там же, стр. 54] (и к символизму); «познание — знание о знании»; [ «Символизм», стр. 5761] теория знания некогда развивалась идеалистами; в мое время представителями тенденций Канта являлись Коген, Наторп, Кассирер, Кинкель, Виндельбанд, Риккерт, Ласк, Кон и др.; в усилиях рационализировать Канта они создали неосхоластику: «не к рационализму, не… к идеализму призывала новая литературная школа»; [ «Арабески»62] рационализм интересовал в линии теоретико-познавательных позиций; я исходил из ложного взгляда, что неокантианцы более других разработали термин; я хотел, отняв у них термин, им преодолеть идеализм; это и послужило поводом к обвинению меня в неокантианстве; но «теоретическая философия вопрос о мировоззрении подменяет вопросом о формах и нормах…; она ответит, пожалуй, на вопрос о том, как нам строить мировоззрение, но в этом вопросе самый смысл мировоззрения пропадает»: [ «Символизм», стр. 6863] с вершин гносеологического идеализма открывается царство скелетов: «мир — связь умозаключений; это… предельное разложение мира… краткое резюме воззрений… столпов… гносеологии — Когена и Гуссерля» [ «Арабески», «Песнь жизни», стр. 4664].
И идеалист-гносеолог является объектом моих стихотворных сатир:
«Жизнь, — шепчет он, остановись Средь зеленеющих могилок, — Метафизическая связь Трансцендентальных предпосылок»Трагедия сенаторского сына в романе «Петербург» — в том, что он — революционер-неокантианец.
Можно ли с большей резкостью говорить о кантианских тенденциях? Но я говорил так о них в 1907–1909 г., изучая Риккерта и Когена, чтоб их разить их же оружием; как раз: с 1907 года взорали дружно — сперва «друзья»-символисты, потом и все: «Белый стал учеником Риккерта!» Клевету подняли философские дураки, философские невежды, философские головотяпы; а враги доказали: «Белый — мертвец!» Раз он рисовал предельное разложение мира в неокантианстве, то надо было в красках Белого подать «Белого»; «Белый — идеалист, Белый — кантианец», — ехало по годам до 1932 года: «Он безраздельно приемлет идеалистическую философию Канта в ее… неокантианской транскрипции», — утверждает о Белом 1908 года тов. Тарасенков в лестной для меня статье о романе «Маски»; [ «ЛОКАФ 10», «Федерация», 193266] как Белый принимал неокантианство в 1908 году, — мной показано.
Товарищи, — надо бы побольше знать того, о ком пишешь. Книги Белого напечатаны черным по белому.
Моя теория символизма складывалась в процессе критики модных гносеологических теорий как несостоятельных, но взывающих к изучению со стороны тех, кто брал на себя смелость быть теоретиком; а Городецкие и Чулковы преодолевали ухарски то, что взывало к скрупулезному одолению; четыре года убил я на овладение неокантианством, наивно полагая, что далее буду одолевать имманентистов, эмпириокритицистов и прочих философов: виделись годы упорной работы, от которой я был оторван.
Кажется, — понятно; понятно и ироническое приглашение ехать учиться в Марбург;67 мог бы я вместо Марбурга подставить и Фрейбург, Мюнхен, Берлин; мог бы и написать: возьмите учебник логики, ибо «бабье лепетанье в вопросах… „credo“… есть архиахинея»68, — писал я в статье «Теория или старая баба» в 1907 году, разумея заявление Городецкого о том, что всякий поэт есть мистический анархист69. Вот какому лепетанью «не мешало бы… совершать паломничество в Марбург» [ «Арабески», стр. 273]. «О, если бы вы разучили основательно… только Эрфуртскую программу» [Там же, стр. 34170], — сетовал я; «занятие теорией познания становится… необходимо для теоретика» [Там же, стр. 272], потому что «теория символизма смутно предугадана» и еще не «определена в… терминах»; [Там же, стр. 269] так что «стремглав убегающие от… выяснения основ того, частности чего они защищают» [Там же, стр. 27071], явление уродливое.