Между «ежами» и «лисами». Заметки об историках

Уваров Павел

Однако очень скоро включались механизмы, неплохо описанные социальной историей науки: новые площади расширявшейся «территории историка» обносились заборами, за которыми высились обособленные научные школы и направления, наделенные своим языком и своей системой авторитетов. Среди них – история ментальностей, гендерная история, микроистория, историческая антропология, клиометрия, историческая когнитивистика, нарратология, потестарная имагология и многое другое. Каждое из направлений становились все более самодостаточным. Количественные методы все чаще применялись ради количественных методов, рассуждения о методе велись ради рассуждений о методе. Что же касается классической социальной истории, то она все больше походила на короля Лира, все раздавшего неблагодарным дочерям.

Наблюдался расцвет изучения сюжетов, считавшихся ранее периферийными, при угасании интереса к работе

над традиционными темам и понятиям. Это облегчало выстраивание индивидуальных научных карьер, позволяло создавать новые кафедры и научные центры, но приводило к тому, что базовым проблемам социальной истории внимания уделялось все меньше. Подобные центробежные процессы наблюдались везде, но в нашей стране они приняли стремительный и порой карикатурный характер. Стало очевидным, что фрагментация исследовательского поля была оборотной стороной распада профессионального сообщества.

Но все же можно надеяться, что дочери сами возвратят опрометчивому старику Лиру часть имущества. Ведь по правилам игры все участники по-прежнему уверены в существовании некоего центра, понимаемого как оплот традиционализма. Иначе на чем основывать собственную оригинальность? Центробежные силы предполагают наличие центра не в меньшей степени, чем силы центростремительные. В случае с медиевистами таким подразумеваемым центром является понятие феодализма в его социально-экономической интерпретации. И каково же удивление медиевистов в XXI веке, когда выяснилось, что этим понятием уже никто не занимается, там зияет пустота! 313

313

В «Истории историка» (2004) А.Я. Гуревич, возвращаясь к памятному для него обсуждению его учебного пособия в 1970 году, приводит высказывание Е.В. Гутновой: «Для нашей историографии всегда был характерен акцент на экономических, поземельных отношениях». «Боюсь, что и до сих пор характерен…» – иронизирует Арон Яковлевич. Увы, это была ошибка, причем весьма характерная, – в «нулевых годах» экономической историей не занимался уже никто из российских медиевистов, и почти никто – историей социально-экономической. Воевать стало теперь не с кем.

Становится ясно, что без постоянного обновления и постоянной работы над фундаментальными понятиями социальной истории не вырабатываются новые конвенции по их поводу, а без таких конвенций история перестает функционировать как наука, утрачивает свои функции: сначала критическую, а затем и экспертную. Из научной дисциплины она превращается в нечто другое, в объект «политики истории» или «исторической политики», осуществляемой отнюдь не историками.

Нетрудно предугадать начало усиления «центростремительных сил», и некоторые признаки позволяют сделать вывод, что этот процесс начался. По крайней мере, таковы общественные ожидания, демонстрируемые по отношению к истории. От историков по-прежнему ждут ответа на вопросы о природе государства и сущности процессов политогенеза, экспертных заключений о причинах важнейших исторических событий, ждут написания масштабных исторических полотен. И все чаще исследователи (пока еще на индивидуальном уровне) возвращаются к пониманию необходимости работать над сюжетами, традиционно считавшимися базовыми для социальной истории.

Подобный процесс 314 является не откатом назад, но скорее возвращением долгов. Все то новое, что было создано в истории за несколько последних десятилетий, должно найти свое применение в работе над классической проблематикой социальной истории. Старые постулаты о «классах», «сословиях», «социальных структурах» и «социальных иерархиях» потому и оказываются неоперациональными, что они долгое время не пересматривались. Выясняется, что для занятия социальной историей описать общество в простых категориях и однозначных терминах попросту невозможно.

314

Его можно охарактеризовать как conglomeratio centri, неизменно сопровождающего обратный центробежный процесс – exglomeratio centri, согласно терминологии Николая Кузанского, актуализированной Л.П. Карсавиным.

Приведем один пример, часто цитируемый медиевистами. В 1198 году жителям деревни Фильине в Тоскане пришлось признать над собой власть города Флоренции и согласиться на уплату налога. Согласно достигнутой

договоренности между представителями деревни и городскими властями, от налога, который платили простолюдины-pedites, должны были быть освобождены проживающие в Фильине рыцари и masnaderii (так называли вооруженных холопов). Как несвободные, masnaderii не отвечали за себя в полной мере и в данном случае не подлежали обложению. Делегация Фильине, отправившаяся во Флоренцию, состояла из шести рыцарей и шести pedites, один из которых был старостой-подестой. Когда же пришла пора заплатить подать, то выяснилось, что сделать этого некому. В Фильине нашлось 13 рыцарей, 148 masnaderii и только пять pedites. Эти пятеро были те самые люди, кто вместе с подестой подписал от имени коммуны договор с Флоренцией. Они уже назвались pedites и взять своих слов назад не могли. Все остальные жители деревни, не претендовавшие на то, чтобы называться рыцарями, поголовно записались в masnaderii 315 .

315

Дубровский И.В. Феодализм в представлении современных медиевистов // Всемирная история: В 6 т. Т. 2: Средневековые цивилизации Запада и Востока. М., 2012. С. 19.

Можно ли назвать это казусом? Вполне, если помнить, что казус – это исключительный случай, позволяющий выявить те стороны повседневной жизни, которые обычно скрыты от стороннего наблюдателя именно в силу своей обыденности. На самом деле такое случалось повсеместно и постоянно. Любой практикующий историк (и я в том числе) сможет привести немало подобных примеров для своего периода. Это не значит, что социальные обозначения были чем-то несущественным. Но они не были установлены раз и навсегда для всех случаев жизни. Их использование во многом было ситуативным; но историк часто не может учесть все интересы людей, предпочитавших фигурировать в источнике именно так, а не иначе. Человек жил, следуя обычаю, не задумываясь о своей социальной идентификации, но, столкнувшись с необходимостью обозначить себя (в суде, в конторе нотариуса, перед лицом сборщика налогов, заказывая себе надгробную плиту), выбирал форму, наиболее подходящую моменту.

Можно ли, поняв, что все было столь нестабильно, изучать социальные группы? Конечно и можно, и нужно. Но делать это с учетом как достижений «прагматического поворота», так и знания работ, посвященных когнитивной стороне исторического исследования. При этом становится все более явной роль социальной истории как единственно возможной точки пересечения всех новых направлений 316 . Гендерная история, дискурсивный анализ и, предположим, имагология могут вновь сойтись между собой в одних дисциплинарных рамках, лишь предъявив свой вклад в поиск ответа на все тот же неизбывный вопрос: «Как возможно общество?»

316

Более того, опыт работы над «Всемирной историей» показал, что без социальной проблематики материал по истории той или иной страны или региона распадается на изолированные рассказы о династических переворотах, сражениях, шедеврах культуры.

Обновление социальной истории обусловлено не только обогащением ее понятийного аппарата, но и введением в научный оборот принципиально новых источников, а также существенным изменением круга вопросов, задаваемых давно известным документам. Новые методы работы с источниками позволяют не просто расширить, но порой и радикально изменить наше представление о возможностях того или иного типа исторического материала. Так, например, ревизские сказки и кадастры могут информировать об аксиологии изучаемой эпохи, а литургические памятники и агиография содержать немаловажные сведения о социальной стратификации. Новые подходы к процессам визуализации и к механизмам функционирования исторической памяти открывают новые горизонты в работе с источниками.

Функция социальной истории как центра исторического знания позволяет выстроить сценарий диалога с другими научными дисциплинами. В первую очередь – с социологией (какие бы трансформации ни переживала эта наука). Также – с лингвистикой, психологией, экономикой, юриспруденцией, медициной, микробиологией, палеоботаникой, палеозоологией, климатологией, не говоря уже о таких традиционных партнерах истории, как география, демография, филология, и, конечно, дисциплинах, родственных истории (археология, специальные исторические дисциплины, книговедение и др.).